Дмитрий Быков - Русская литература: страсть и власть

Это первая причина: нет возможности писать о современности. И в результате появляется историческая проза: сначала «История Пугачева», затем «Капитанская дочка» и, наконец, незаконченная «История Петра I».

Вторая причина более глубокая. Пушкин пытается понять, каковы закономерности русского общественного развития. В «Годунове» констатировано, что народ – это слепая покорная сила, и события в России происходят так именно потому, что народ ко всему абсолютно равнодушен. «Борис Годунов» начинается с детоубийства и кончается детоубийством. Первое детоубийство – маленького царевича Дмитрия. Второе – сына Годунова. «Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!» В печатном варианте пьеса заканчивается пушкинской репликой «Народ безмолвствует». Но это слишком оптимистичная концовка. В оригинале, в том тексте, который Пушкин написал в Михайловском, народ покорно кричал: «Да здравствует царь Димитрий Иванович!» Вот это полное равнодушие народа к собственной судьбе и было главной трагедией в «Борисе Годунове».

Пушкина начинают привлекать другие фигуры. Он пытается понять, как устроено было пугачевское восстание. Для него восстание народа сродни возмущению стихии.

Описание наводнения в «Медном всаднике» один в один совпадает с описанием народного бунта в «Истории Пугачева» и в «Капитанской дочке». «Не приведи бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный». Отношение Пушкина понятно и довольно амбивалентно: никакой правды за этим бунтом нет. Это бунт органики против порядка. Вот ее подавляли-подавляли, и она бессмысленно, бесцельно взбунтовалась. И через полчаса так же уляжется, как улеглось наводнение. Пройдет полгода, и от пугачевского бунта не останется ничего. Это стихийное, бессмысленное возмущение – обычная реакция среды на долговременное ее подавление. Это явление природное, и как таковое оно не может служить ни добру, ни злу. Оно бывает, потому что таково устройство этого мира:

На просторе-то мы запируем, —

Мораль: эти возбуждения, эти возмущения природы неизбежны. Но расплачивается за них не государство, расплачивается за них маленький человек: Евгений в «Медном всаднике», Петруша Гринев и Маша Миронова в «Капитанской дочке».

Капитана Миронова повесили, комендантшу повесили, Маша спаслась чудом, еще немного – висел бы и Гринев, уже тащат его к виселице: «“Не бось, не бось”, – повторяли мне губители, может быть, и вправду желая меня ободрить»; они его еще и подбадривают – вот это мне особенно нравится.

Конечно, Петр Гринев – щепка в народном наводнении. Но и Пугачев такой же заложник ситуации, как Гринев. Он вовсе не инициатор бунта. Пугачев вынесен этой бурей наверх помимо своей воли, он ее просто оседлал. Он «выделен / волной самой стихии», как сказано у Пастернака. Но почему именно Пугачев? Каковы черты его личности, ведущие к такому его волшебному преображению?

Он умный, конечно. Он харизматичный (употребим это современное слово) и в этой стихии чувствует себя как дома. Он не часть бурана, но он ловко в нем лавирует. Он умеет среди этой стихии вывести и себя, и других. Он, кстати говоря, не придумывал легенду про то, что он царский сын, или про то, что он чудесно спасшийся государь Петр III. Эту легенду выдумали про него, а он воспользовался. И по большому счету Пугачеву не надо царской власти, Пугачеву нравится быть на гребне стихии. И в этом смысле, как ее заложнику, он отчасти равен Гриневу.

«Береги честь смолоду» – эпиграф из «Капитанской дочки». Гринев и Пугачев – оба руководствуются не совестью, они руководствуются честью.

Совесть – это проблема вашего личного выбора. Если у вас есть совесть, вы ею руководствуетесь; если нет, то вам на нее плевать. А честь дана изначально. Душа – Богу, жизнь – Отечеству, честь – никому. Потому что честь – это бремя личное, это то, что с вами рождается и с вами умирает. Честь – это то, что предписано вашим положением.

И трагедия Гринева именно в том, что, сочувствуя Пугачеву, симпатизируя Пугачеву, испытывая благодарность, он не может к нему примкнуть. Швабрин примыкает – потому что у Швабрина понятие о чести весьма вольное: где мне удобно, там и честь. А вот для Пушкина, для Гринева и для Пугачева честь – это долг. И поэтому Пугачев не имеет права бросить проваливающееся восстание и капитулировать, а Гринев не имеет права примкнуть к Пугачеву, потому что он дворянин:

– А коли отпущу, – сказал он, – так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?

– Как могу тебе в этом обещаться? – отвечал я. – Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя – пойду, делать нечего.

Пугачев спасает Машу Миронову, потому что у него есть свои, пусть разбойничьи, пусть бандитские, понятия о чести. Вешать пленных можно, а вот когда девушку беззащитную Швабрин пытается изнасиловать, да и взять за себя, – это нельзя, это неправильно. Это как в «Трехгрошовой опере» (1928) у Брехта бандит Мэкки-Нож, у которого руки по локоть в крови, за столом говорит: «Стало быть, ты режешь форель ножом, так, что ли? <���…> Так поступают только хамы, ты понял меня, Джекоб? Учись хорошим манерам».

И та же история у Гринева. Гринев может воевать против Пугачева, который спас ему жизнь и невесту. Но это потому, что долг так повелевает. А долг выше морали, долг о морали не спрашивает.

Мысль Пушкина сводится к очень простой констатации: мораль – вещь относительная, всегда можно себя уговорить. Отношение Пушкина к нравственности довольно циничное. Он пишет Вяземскому: «Поэзия выше нравственности – или по крайней мере совсем иное дело». Державин, поэт и его учитель, говорит Пушкин в Приложении к «Истории Пугачева», принимал участие в подавлении пугачевского восстания и «велел двух повесить, а народу велел принести плетей и всю деревню пересек <���…>. Дмитриев уверял, что Державин повесил их из поэтического любопытства».

Отношение Пушкина к морали довольно свободное. А вот долг – это повыше морали, повыше личного выбора. Аристократа не интересует прагматика, его интересует сословная честь. Я должен служить – я служу. Вот Швабрин – прагматик. Он спасает свою жизнь, и это нормально. А Гринев не будет до этого унижаться, он свою жизнь не спасает. И кстати говоря, ведь Гринев (об этом писали и Пушкин, и Вяземский) – пустая фигура, прав Джойс, интеллекта в нем нет ни на грош. Но это потому и прекрасно. Интеллект всегда нам подсказывает хитрые самооправдания, а честь в этом не нуждается.