Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Создал самоучитель интеллектуального труда.

Тем самым восславив свободу – в наш-то жестокий век».

Нина Манухина. Смерти неподвластна лишь любовь

Сборник / Сост., подгот. текста и послесл. В.Перельмутера. – М.: Водолей Publishers, 2006.

Сто экземпляров! А все-таки для бедной женщины шанс.

Второй, посмертный. Первая книжка называлась оригинальней: «Не то…» и вышла тоже не вовремя: в 1920-м. Тогдашний рецензент справедливо отметил, что, по стихам судя, Нине Леонтьевне «очень не по себе в нашей варварской стране».

Тут бы ей и свалить, например в Париж (средства еще были: на поэтических вечерах блистала, помимо красоты, натуральными брильянтами), но разные роковые чувства притормозили.

В конце концов она вышла замуж за Георгия Шенгели – почти тридцать лет была его женой да еще почти четверть века – вдовой. А в свободное время переводила по подстрочникам поэзию советских республик – союзных и автономных.

Блестящего ума, говорят, была, оживленная такая дама. Вадим Перельмутер усматривает тут аргумент в пользу Шенгели (которого очень чтит): дескать, будь этот виртуоз и вправду, как некоторые думают, занудой – ни за что на свете подобная женщина не связала бы с ним, как говорится, свою судьбу.

И оплакала она его очень трогательными стихами: «тютчевской силы», как сказала (отчего бы и не сказать?) Ахматова.

Вообще же сочиняла редко. Насколько я понимаю – только в такие дни, когда становилось очень уж страшно и жаль себя. Лучшее, по-моему, стихотворение написала в 1949-м, то есть пятидесяти шести лет. В подражание тогдашней Ахматовой, но жестче и смелей. Выписываю: а то как же вы, mesdames, узнаете, что оно существует?

Неужто не возьмут в какую-нибудь окончательную – наиполнейшую – русскую антологию? Ради последних строчек – возьмите, потомки, а?

Виктория Каменская. Бесконечно малая

Сборник. – СПб.: Лема, 2006.

Тоже сто экземпляров. Ровно столько, чтобы книжка была. Потому что была такая бесконечно хорошая женщина – Виктория Каменская. 1925–2001.

Отлично переводила чехов, словаков и вообще всю жизнь самозабвенно сеяла разумное и доброе.

И даже вечное, если считать непреходящими такие вещи, как отвращение к насилию и вранью, верность идеалам и друзьям и талант узнавать прекрасное по счастью, им доставляемому.

Про все про это сказано – серьезней и точней – в предваряющем книжку мемуаре Олега Малевича.

Кроме того, тут есть замечательные фотографии Виктории Александровны – без всяких текстов очевидно: кроткий, веселый, сердечный, прелестный была человек, – и пьеса из школьной советской жизни (1965 года), и две-три автобиографические новеллы, и воспоминания (ценные) о разных литературных и научных полузнаменитостях (уже полузабытых: как Зара Минц, Лев Друскин, Тамара Хмельницкая), и много переводных стихотворений, и несколько не переводных.

Чтобы, значит, ничего не оставлять втуне и в беспорядке, на произвол случая. Все перевести в печатный текст – все, что осталось.

А было – чистое дыхание. Существовали, понимаете ли, такие люди (на них держался мир, не только литературный) – с таким устройством легких: вдыхали, как все вокруг, смесь ядовитых веществ, но выдыхали кислород. Наподобие сосен в поселке Комарово.

Мюриэль Барбери. Лакомство

Muriel Barbery. Une gourmandise

Роман / Пер. с фр. Н.Хотинской. – М.: Изд-во Ольги Морозовой, 2006.

Может, кто видел картинку в хрестоматии. В советской. Репродукцию с живописного полотна. То ли соц., то ли кап., коричневый с белым – словно гимназистка – реализм: «Взволнованный Некрасов у постели умирающего Белинского», как-то так.

Полный комплект постельного белья, из которого приподнимается великий критик, произнося предсмертный бред. Насчет установления в России республиканского строя, как всем известно.

Некрасов, точно, присутствует, но практически сливается с фоном. Все внимание – на (вернее – за) полуоткрытую дверь. Там, в прихожей, заплаканная женщина, прижимая к себе девочку лет шести, объясняется с человеком в мундире: над ее чепцом возвышается его, скажем, плюмаж. Это, значит, принесли Неистовому Виссариону повестку из Третьего отделения, но не стоило трудиться, господа, поздно, достаточно вы преследовали его при жизни, а теперь ему не страшен ни звон цепей, ни тем более свист бичей.

Вот и этот романчик – на такой же самый сюжет, один к одному. (Минус полиция с политикой.) Тоже спальня, и на смертном одре шевелится знаменитый литератор, гений, тоже великий критик. Опять же рыдающая – чуть не сказал: вдова. Продолжатель традиций тоже имеется – правда, за сценой, зато не без речей, совсем – о, совсем! – наоборот:

«Это конец целой эпопеи, конец моего ученичества, на пути которого, точь-в-точь как в одноименных романах, восторги сменились амбициями, амбиции разочарованиями, разочарования цинизмом. Нет больше того робкого и простодушного юноши, есть влиятельный критик, его боятся, к нему прислушиваются, он прошел лучшую школу и попал в лучшее общество, но день ото дня, час от часа чувствует себя все более старым, все более усталым, все более ненужным: болтливый и желчный старикашка, израсходовавший лучшее в себе, а впереди – плачевный закат без иллюзий. Не это ли чувствует он сейчас? Не потому ли мне виделась в его усталых глазах затаенная печаль? Неужели я иду по его стопам, неужели повторю те же ошибки, изведаю те же сожаления? Или просто настало для меня время пролить слезу над собственной судьбой, далекой, бесконечно далекой от его неведомого мне земного пути? Этого мне никогда не узнать.

Король умер. Да здравствует король».

Вот такими словесными букетами (я отщипнул только один стебелек), гирляндами, венками осыпают одр отходящего властителя дум те, кто любил его, ненавидел – зависел – терпел – вертел. Супруга, дочь, сын, племянник, любовница, кто-то еще. Каждый выходит на авансцену со своим монологом. Рассказывает – горюет ли он, прощает ли мэтру и классику свои обиды или нет, и почему, – или наплевать. Выясняется: без пяти минут покойник вел себя раньше кое-как, вообще был тот еще тип: кому разбил сердце, кому сломал жизнь – а все потому, что с фанатической страстью предавался своему волшебному искусству.