Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Особенно жалкой показалась мне история дочери. Как она в одночасье и навсегда утратила контакт с отцом. Что и предопределило, надо думать, ее дальнейшие несчастья.

Дело было так: однажды он спросил ее мнения. Захотел услышать ее эстетическое суждение об одном из шедевров – или это был не шедевр, кто же знает. Прямо так и спросил: тебе нравится?

«– Тебе нравится? – вдруг спросил он меня своим глуховатым голосом.

Паника. Замешательство. Рядом со мной тихонько сопел Жан. Я сделала над собой нечеловеческое усилие и слабо пискнула:

– Да.

– А почему? – продолжил он допрос еще суше, но я видела, что в глубине его глаз, впервые за много лет по-настоящему смотревших на меня, мелькнуло что-то новое, доселе незнакомое, искорка, нет, пылинка ожидания, надежды, это было непостижимо, пугало и парализовало, потому что я давно уже свыклась с мыслью, что от меня он ничего не ждал…»

Момент, обратите внимание, поистине роковой. Найди бедная девочка удачную мотивировку, выкажи она тонкий вкус и дар слова – по-другому сложилась бы вся судьба. Она же ответила наудачу, ляпнула банальность – и…

«И – проиграла. Сколько раз с тех пор прокручивала я в мыслях – и в образах – эту душераздирающую сцену, этот ключевой момент, когда что-то могло бы повернуться иначе и пустыня моего детства без отца могла расцвести новой чудесной любовью… Как в замедленной съемке, на скорбном полотне моих обманутых желаний отсчитываются секунды одна за другой: вопрос – ответ, ожидание – и конец всему. Огонек в его глазах погас так же быстро, как вспыхнул. И вот уже, брезгливо поджав губы, он отворачивает голову, расплачивается, а я навсегда возвращаюсь в застенки его равнодушия».

Теперь вы знаете все. Я имею в виду – про слог, про тональность, про композицию данного сочинения.

Впрочем, нет: про композицию – еще не все. Дело в том, что эти некромонологи суть как бы вставные новеллы, а главную партию исполняет сам умирающий герой. Он мыслит и страдает, он томится неясным последним желанием, он просто не в силах умереть, не испытав напоследок острейшего из прежде испытанных эстетических наслаждений. Но не может вспомнить, в чем оно состояло, каким произведением было доставлено. И мучительно напрягает эмоциональную память. Вот вспомнит – вкусит – и почиет счастливым.

Ну, как если бы Белинский, вместо того чтобы грезить о конституции, хрипел: дайте, дайте, хочу перечитать! – и домашние разворачивали перед его глазами издание за изданием: Пушкина? Лермонтова? Гоголя? – а он после тяжелого раздумья отталкивал бы книгу исхудалой, тяжелеющей рукой и лепетал: не то, опять не то .

А нам, то есть читателям, дано было бы наблюдать его мыслительный процесс: какими озарениями освещаются полушария его мозга, какие блестящие идеи о художественных особенностях выдающихся текстов посещают его и уходят с прощальным поклоном. Пока не явится то, по чему он тоскует, – какое-нибудь мелкое стихотворение, допустим, Клюшникова.

Именно все это и проделывает со своим героем мадам Барбери. Вы уже убедились, насколько она красно- и многоречива, поэтому хватит цитат. Верней, будем сокращать.

Перед самым концом автор позволяет герою припомнить искомое впечатление. Тут пригождается торчащий поблизости в позе Некрасова племянник:

«– Да, дядя, да, что, что ты хочешь?

– Иди… купи мне эклеров… – шепчу я и с ужасом сознаю, произнося эти чудесные слова, что восторг, которым они наполняют мое сердце, может разорвать его раньше времени…»

Эклер, простой, как правда, эклер – из супермаркета, в пластиковой упаковке, бесформенный, липкий – вот примиряющая художника с Богом разгадка смысла его жизни и смерти.

Да, я забыл сказать: специальность героя – критика кулинарная. Он писатель про еду, рецензент (вроде меня, только знаменитый, потому что выдающийся) рыбного, мясного и десертов. Почему и в агонии мысленно дегустирует все, чего отведал за творческую биографию. Книга наполнена описаниями всевозможных блюд. Наверное, убедительными (лично я судить не могу – ничего такого не пробовал): мадам Барбери удостоена за этот роман «Prix du Meilleur livre de littérature gourmande».

Кстати: та штука, из-за которой мастер навсегда охладел к дочери, называлась лукумад. Это такие «крошечные и совершенно круглые сладкие пирожки, которые обжаривают в кипящем масле – быстро, чтобы они покрылись хрустящей корочкой, а внутри остались нежными, как пух, – потом обмазывают медом и подают очень горячими на маленькой тарелочке с вилочкой и стаканом воды».

А она не нашла ничего лучшего, как брякнуть вульгарное: вкусно. Мог ли Белинский не вычеркнуть ее из своей души?

«Есть или не есть, жить или не жить – дело ведь не в этом, главное знать зачем. Во имя отца, сына и эклера, аминь. Я умираю».

Такой романчик.

Марек Краевский. Призраки Бреслау

Marek Krajewski. Widma w mieście Breslau

Роман / Пер. с польск. С.Соколова. – М.: Фантом Пресс, 2007.

Превосходный подарок для кого-нибудь неприятного. Например, для злобного и вышестоящего зануды. На 23-е, скажем, февраля. Пусть порадуется мельком и спрячет в кейс, предвкушая.

Важно, чтобы это был именно зануда и, желательно, жадина. Такой, развернув и погрузившись, не позволит себе стряхнуть вязкий дурман зловонной скуки – не пропадать же добру, – и прогрызется к финалу. Заснет поздно (зануды, тем более приняв на грудь, читают вдумчиво), ночью будет метаться и храпеть, утром явится в беззвучной ярости, с больной головой, при первой возможности свалит с работы, – короче, у вас покер.

На следующий день можно игру и продолжить: заметить, как бы невзначай, что в Польше тамошние Гедройцы называют этого Марека Краевского не иначе как местным Акуниным (за то, что предпочитает декорации старинные: вот и в этом произведении время т. н. действия – 1919-й, когда Вроцлав звался видите как), – у получателя в головном мозгу заведутся еще две аллергенные зоны. Приняв болезненный зуд за интерес, он станет его утолять – подсядет на фандоринский цикл, подпишется (ради данной рубрики) на «Звезду» – такой мазохизм.

Сделается отчаянным полонофобом, естественно.

А если в анамнезе уже выявлена (что скорей всего) отрицательная реакция на лысых и очкастых, то и она усугубится. Поскольку составителя издательской аннотации к этому роману одаренный вами субъект будет представлять себе именно таким. Изощренно, вкрадчиво циничным:

«Читая детектив Краевского, словно заглядываешь в другую эпоху – так ярко описаны все исторические детали, но все-таки главное в нем – завораживающая детективная история, от которой буквально захватывает дух».

Собственно, все уже сказано. Самое смешное, что дух действительно захватывает. У пана Краевского (не потомок ли он того, чей дом на углу Литейной и Бассейной? который был издатель «Отечественных записок», работодатель Белинского, свояк Некрасова) поразительный, навряд ли кем-нибудь превзойденный дар торможения. Точного подсчета я не производил, но похоже, что из каждой тысячи напечатанных тут слов приближают к финалу – скажем, пять. Чтобы рассказать, например: двое полицейских прибыли в участок, – требуется две страницы. С такой скоростью передвигаются в Мировом океане материки. Даже странно, что развязка все-таки наступает. Хотя лучше бы не наступала.