Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Похоже, она жалела обо всем, что с нею произошло. Вообще обо всем. Как если бы ничего этого было не нужно.

«Какой-то злой рок вытянул меня из моей жизни и втянул в другую. Мне было трудно. Очень».

Как если бы пала жертвой огромного (так до конца и не верилось, что само-) обмана. Ведь люди, окружавшие ее в молодости (все!), ценили в ней – и она, благодаря им, научилась ценить в себе – что-то такое, что встречается необыкновенно редко: может быть, раз в тысячу лет. Не просто совпадение потрясающей (допустим) красоты с потрясающим же (осторожно, не теряя полуулыбки, допустим и это) талантом. А какую-то, что ли, близость к самому смыслу прекрасного.

«Я спасалась от горестей жизни, рисуя – боль моих вынужденных разлук я переносила в почти веселые серии девушек в бальных платьях и танцующих детей – но показать миру саму себя я не сумела в живописи, – это сделали лучше меня самой Юрочка в моих портретах и Осип М〈андельштам〉 в посвященных мне стихах…»

Да вот и Гумилев читал ей «Заблудившийся трамвай» так: «Оленька, я никогда не думал…» (Я не поверила, – пишет О. Н. – Стиль «Трамвая» не допускал «Оленьки». И потом, меня звали «Олечкой».)

Да, немножко смешно. Да, очень грустно. Лично я почти совершенно серьезно склоняюсь к мысли, что это рецидив древнегреческой мифологии. Что это загадочное существо была не женщина, а богиня. Не Психея, как написал Мандельштам (и она не возражала), а выше и холодней: одна из Муз. Собственно говоря, такая гипотеза все объясняет. И характер, и судьбу.

Плюс советская власть. Которую О. Н. понимала несравненно лучше, чем собственную жизнь, – вот дневниковая запись, вы только вообразите, 1946 года:

«Господи! За что сгубили моего Юрочку? Кто ответит за это зло? Почему судят немцев в Нюрнберге – разве Освенцим и Майданек хуже, чем то, что делалось в Советской России – над русскими невинными людьми? За что? По какому праву? И никто не вступается!.. Все молчат! Весь мир молчит! И вся кровь войны ничего не смыла, все горе войны ничего не поправило…

Счастливы умершие – в этой стране нет места для жизни. Надо умирать – уйти от позора страшной неволи. Господи! Избавь моего Юрочку от рабства, если только он жив! Дай ему свободу! Выведи его как-нибудь в другую страну…»

(А Юрочку уже почти восемь лет как вывели в спецкомнату, где сбили с ног и, распластанному на бетонном полу, выстрелили в затылок.)

Ах, какая горестная книга.

Лидия Лотман. Воспоминания

СПб.: Нестор-История, 2007.

Тоже дата выхода, сами видите, такая, что если сию минуту не написать – всё: опоздал, момент упущен.

Оно бы и ничего страшного: мемуары как мемуары. Для довольно узкого круга. Без литературного блеска.

Но излучают свет.

То есть сначала просто видишь: автор добр и правдив, и бывает же на свете счастье высокой дружбы. И какое счастье – всю жизнь любить людей, которыми восхищаешься, и восхищаться теми, кого любишь, а что они почти все умерли – ничего не меняет.

Дело в том, что они были не просто попутчики во времени, а сотрудники. Разделяли с автором дело его жизни. Составляя сложную иерархию: учителя, соученики, ученики. Что-то вроде ордена тамплиеров в ЛГУ. Или Телемского аббатства в Пушкинском Доме.

Оказывается, была когда-то такая наука – советская филология. И в ней действовали лица, обладавшие поразительной ученостью. Которая, правда, от поколения к поколению как бы дробилась, теряла тоннаж и калибр. На смену линкорам пришли крейсера, их место заступили эсминцы и так далее. В наше время, как известно, дело дошло уже до прогулочных катеров и речных трамваев.

Но та, погибшая, эскадра одержала целый ряд великих побед. В частности, установила большинство фактов, составляющих историю русской литературы. На это ушла бездна человеко-лет самоотверженного умственного труда.

Изредка люди, занимавшиеся им, позволяли себе выйти на лестницу покурить, пошутить. Или даже собраться у кого-нибудь дома за столом. И поговорить не обязательно про диссертации.

И тогда нельзя было не залюбоваться этими людьми. Их благородством, и невинностью, и остроумием.

Вот про это Лидия Михайловна и пишет. Какие они были чудесные. Порядочные, принципиальные, великодушные, щедрые. Гуковский, Эйхенбаум, Томашевский и все-все-все. И Юрий Михайлович, ее знаменитый брат. И Мордовченко. И Макогоненко. И Малышев. И Бялый, и Ямпольский, и Вацуро.

И как они обожали свою науку, а она отвечала им взаимностью.

Будучи отчасти наслышан (разные семейные предания) – подтверждаю: это все правда. (Хотя достоверность данного текста и так очевидна. Бывает, знаете, такой слог, такой в слоге голос, что веришь каждому слову.) Странно это, конечно, – что буквально на нескольких сотнях квадратных метров сходились в одно и то же время столько значительных, оригинальных и вместе с тем прелестных людей.

И все припоминаешь – на что же это похоже? Где еще собиралось такое изысканное общество, и велись такие увлекательные беседы, и господствовала такая веселая интеллектуальная свобода?

И понимаешь наконец: иногда – в лагерях. Чаще – в шарашках, вроде Круга Первого.

Научились колючую проволоку как бы не замечать. Радовались, что дозволяют собирать факты и раскладывать кучками. Как топливо для Главной – не важно, что заведомо мнимой, – Истины.

Ну и не обращать внимания на вертухаев и стукачей. (Мало ли что кишат.) Как будто их нет. Разве что уж очень забавный какой-нибудь анекдот. Как с памятником академику Веселовскому в Институте русской литературы.

«В Пушкинском Доме проводились заседания, разоблачающие давно ушедшего из жизни Веселовского. Хозяйственная часть Института сделала из этого свой вывод. Решили, что большой мраморный памятник Веселовскому дискредитирует Институт. Зам. директора по хозяйственной части распорядился закрыть Веселовского шкафами. Но шкафы загородили помещение, и было указано, что нельзя загромождать проходы из противопожарной безопасности. После этого тот же начальник додумался надеть на голову Веселовскому ящик…»

В общем, это целая сага. Памятник задрапировали серыми простынями, – но эффект оказался чересчур пугающим, – потом попытались сплавить в Русский музей. К счастью, Веселовский попался на глаза куратору из обкома, и тот одобрительно заметил: «Хороший у вас бюст молодого Маркса!»

Академик, надо надеяться, так там и сидит в своем мраморном кресле.

Вот это был броненосец. Вот кому (1838–1906) не приходилось укорачивать свои мысли, чтобы, значит, поместились в спичечный коробок.

Слушает в темноте, как бьют часы. Еще год прошел.

Сергей Носов. Пирогов

ПроЧтение. 2008. № 6.

Занятный, обратите внимание, журнал. Пытается осуществить мечту: общий разговор, в котором люди обмениваются действительно мыслями. Причем о вещах, которые им небезразличны. Как, допустим, на обеде у маркиза де ла Моля. Или у барона Гольбаха. И чтобы эти люди, эти собеседники были не сплошь старики – не трепетали, например, перед компьютером, нормально одевались, умели водить авто, и желательно на всякий случай какой-нибудь иняз без словаря.