Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Фундаментальный, можно сказать, труд. Основополагающий. Отныне каждому, кто решится произнести что-нибудь про Хармса, придется иметь дело с Шубинским. Спорить с ним, что ли. Сомневаюсь, что найдется такой самонадеянный задира. Лично я не рискнул бы. Книга дышит правотой, уверенной в себе прямо до безмятежности.

Однако же не могу отказать себе в удовольствии заметить (вдруг это пригодится при переиздании, практически ведь неизбежном), что, по-моему, Казачий плац и Конная площадь – это были разные в Петербурге места; и что вообще-то теперь, пожалуй, точно известно, кто сочинил статью «Сумбур вместо музыки».

Ну и насчет гибели Александра Введенского. Специалистам, понятно, видней, – в тюремном вагоне умер – значит, в тюремном; но вообще-то один старичок рассказывал мне со слов Галины Викторовой (из ее письма), что она сама провожала эшелон, в котором Введенский уезжал из Харькова, и вроде эшелон был как эшелон, не тюремный; и в нем оказалось двое знакомых, которые впоследствии – после войны – вернулись в Харьков; и они сообщили ей, что Введенский действительно умер в дороге от дизентерии, а их довезли до пункта назначения, и это был не лагерь и не тюрьма.

А как все это задним числом, через 15 лет, оформила ГБ – а как захотелось левой ноге; резвяся, например, и играя, по своему обыкновению.

О каковом обыкновении вообще не стоит забывать ни на минуту.

А то намекнете вы читателю, что, дескать, напрасно такой-то считался при жизни порядочным человеком; дескать, кое-кто имел основания его подозревать; а всмотреться в ваш же текст: какие основания?

А такие, видите ли, что у этого самого кое-кого сложилось на допросах впечатление, будто следствию известно содержание разговоров, которые велись в присутствии названного вами такого-то.

Звучит убедительно: отчего бы, в самом деле, органам не проявить в этом случае столь присущую им душевную простоту?

Однако же, с другой стороны, тут бы и вам пустить в ход достохвальную взвешенность. Что-что, а впечатление производить и складывать – это же у них было и осталось важнейшее из искусств. А какая палитра средств.

Человек, о котором мы говорим, – такой-то – обронил однажды, что на него производили впечатление газетной подшивкой. (Годовой, полугодовой? «Известиями» ли, «Правдой»?) Лупили этой подшивкой по голове. Между прочим, он отсидел 19 лет. Но, раз умер, имя беззащитно, не так ли?

Несомненных достоинств книги неприятный этот эпизод не умаляет, разумеется.

Ольга Гильдебрандт-Арбенина. Девочка, катящая серсо… Мемуарные записи. Дневники

Сост. А.Л.Дмитренко. – М.: Молодая гвардия, 2007.

Первым делом перепишем с оборота титула:

Составитель – Алексей Дмитренко. Автор вступительной статьи – Надежда Плунгян. Авторы комментариев – Алексей Дмитренко, Павел Дмитриев, Александр Мец, Глеб Морев, Татьяна Никольская, Надежда Плунгян, Роман Тименчик.

А также: издательство выражает благодарность Рюрику Попову за всестороннее содействие в подготовке этой книги.

Итого восемь человек. И никто, кроме них восьмерых, не сумел бы сделать это.

Сделать так, чтобы эта женщина не исчезла в бездонной воронке клубящейся холодной паутины. Чтобы не превратилась навсегда в лицо среди лиц на архивных фотографиях. Не осталась в примечаниях к жизням других.

А сама стала незабываемо живой, насколько это вообще возможно после смерти. Как это бывает вообще-то лишь с людьми придуманными, обитающими главным образом в романах, причем в хороших. Ну и с некоторыми поэтами.

Уф.

А вообще-то все случилось осенью 1920 года, на Литейном, на вечере в клубе поэтов. Как обычно, кто-то читал вслух какие-то стихи (ах да! Мандельштам. «Веницейскую жизнь»). И там даже был Александр Блок. Но О. Н. «не слышала ничего из „поэзии“ или забыла», потому что сидела на диванчике между Юркуном и Милашевским «в безумной тесноте». Вот безумную тесноту запомнила. И после этого вечера начались у них с Юркуном свидания не свидания – так, прогулки по улицам.

А потом была встреча Нового года в Доме литераторов (на Бассейной, что ли). О. Н. пришла, конечно, с Гумилевым, на ней было розовое платье.

«Я помню: мы сидели за столом, на эстраде. Соседей не помню. Народу было много. Юра сидел внизу, за другим столом. Закивал мне. Гумилев не велел мне двигаться. Я, кажется, обещала „только поздороваться“. Гумилев пока не ушел. Он сказал, что возьмет часы и будет ждать.

Я сошла вниз – у дверей Юра сунул мне в руки букет альпийских фиалок и схватил за обе руки, держал крепко. Я опустила голову, прямо как на эшафоте. Минуты шли. Потом Юра сказал: „Он ушел“.

Я заметалась. Юра сказал: „Пойдем со мной“».

Ну и все. И Гумилев не развелся с Анной Энгельгардт, не женился на О. Н., не уехал с нею, например, за границу или хоть в Москву, не стал крупным советским – детским, например, – поэтом и переводчиком. А вдруг бы он даже пережил 37-й год и получил бы, допустим, к своему 75-летию Ленинскую, предположим, премию.

«Вероятно, злая судьба надругалась над нами обоими, и мы оба пошли к своему разрыву, и он – к своей смерти».

Хотя, если как следует разобраться, он и не женился бы на Анне Энгельгардт – и не подумал бы! – если бы осенью еще 16-го года О. Н. пошла послушать, как он читает «Гондлу» и летние стихи. У каких-то общих знакомых. Он очень звал.

«Я не пошла. Вероятно, ошибка. Я не повидалась с ним перед заграницей. И перед войной. Ведь он еще воевал. Я предоставила Ане и проводы, и переписку…»

А знаете, почему не пошла? Не было нового платья. А в светло-синем Гумилев ее уже видел, когда весной ходила с ним (впервые в жизни) в ресторан.

(«Разве можно было поверить, что веселая встреча в мае 1916 г. да окончится таким бесстыдным разрывом в эту новогоднюю ночь? Что меня можно будет увести, как глупую сучку…»)

Летом 20-го платье было белое, легкое (материя из американской посылки). И большая соломенная шляпа.

(А замуж за него – тогда, в 20-м, – не хотела, потому что «очень боялась, что мне тогда не избежать ребенка, – да непременно бы сделал это, – ведь я его знала…»)

Ну ничего. Зато запомнила про Гумилева, что он умел жарить блинчики. Пока она, лежа на диване, писала за него рецензии на поэтесс.

А с Юркуном тоже было очень хорошо. Шестнадцать лет вместе ходили – очень быстро, почти бегом – по улицам, много смеялись. Вполне возможно, что и это была любовь. Или что только это.

А Мандельштам был веселый. Ревновали к нему и тот и другой зря.

Потом их всех убили.

А она была в провинции маленькой актрисой, а потом в Ленинграде маленькой художницей (теперь считается, что – большой). Старела печально, одиноко, унизительно и то и дело мечтала умереть, но биография, как нарочно, затянулась.