Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Владел, ничего не скажешь, владел своим слогом их автор. Господин Лука.

Подстрочник (по-научному – филологический перевод), понятно, имеет поверхность не такую гладкую.

Шершавую, чуть ли не до заноз, если разглядывать в микроскоп, что и называется – филологический комментарий.

Иное слово написано в одном манускрипте так, в другом – этак;

с корректорами в Античности дело обстояло примерно как сейчас в РФ; стало быть, выбирай вариант, т. е. взвесь чужие аргументы и подбрось на одну из чашек свой.

А то бывает, что во всех источниках – одна и та же ошибка; ну что ж, апостолы университетов не кончали; не умели, допустим, грамотно спрягать глагол в третьем лице множественного числа действительного залога перфекта: подменяли окончание перфекта окончанием аориста. Ничего страшного. Но отметить ошибку – изволь.

Иное слово или оборот господин Лука имел привычку употреблять не в точно таком же смысле, как другие греческие писатели;

а иное – наоборот, совершенно как все: стало быть, сравнивай контексты. И по Септуагинте, между прочим, проверь, и по Вульгате. А также убедись, что авторитетные современные комментаторы (вообще-то бесчисленные – немецкие, английские, французские) с тобой согласны; а если не согласны – возрази.

Но вот разгадана головоломка, за ней еще одна, и еще – наконец-то словесный смысл стиха, предположим, прозрачен. Тут же сквозь него проступает другой – и читается опять трудно.

И мы разглядываем его уже в телескоп, что и называется – комментарий исторический.

Вот в тексте сказано, вроде бы ясней ясного: встав посреди Ареопага, Павел… С грамматикой никаких проблем, – но картинка, ею передаваемая, зависит, оказывается, от того, что здесь означает слово «ареопаг».

«Если имеется в виду холм, то фраза означает, что Павел произносит свою речь, стоя в центре Аресова холма, – он уходит с шумной и запруженной агоры в более тихое и спокойное место. В современных Афинах на Ареопаге укреплена бронзовая табличка с текстом Павловой речи – так что такое понимание текста Луки является весьма популярным. Если же Лука говорит об органе власти, то фраза означает, что Павел произносит свою речь перед, по существу, правительством Афин».

Не обязательно, получается, на Аресовом, вообще не обязательно на холме (кстати, Кирилл – вот который изобрел кириллицу – никакой картинки не увидел и «холм» перевел как «лед», – а ты, комментатор, будь добр, и про это забавное недоразумение упомяни). На выездном, кто их знает, заседании. А что? Вполне возможно. Насколько я понимаю, главное для господина Луки – что это не был несанкционированный митинг. Что и вообще Павел был исключительно законопослушный гражданин и пал невинной жертвой клеветы.

Вот до чего доводит эта книга, этот непостижимо обширный, непостижимо подробный труд: до того, что даже посторонний, несведущий читатель начинает различать голоса, доносящиеся из текста.

Вот на что похоже это чтение: на сон. В котором вы подходите, предположим, к пирамиде – неподвижной и вечной, – подходите вплотную – и вдруг замечаете, что она живая: состоит из шевелящихся частиц.

В любом университетском городе любой страны, кроме РФ, появление подобной книги было бы важным и праздничным событием. Автор моментально сделался бы знаменит. Ему непременно устроили бы чествование в этом, как его, – в ареопаге.

А – не тут-то было. Г-же Левинской (спорим на что хотите) придется по-прежнему довольствоваться известностью европейской, в крайнем случае – мировой.

Дмитрий Быков. Булат Окуджава

М.: Молодая гвардия, 2009.

Всех-то этот Дмитрий Быков раздражает. То есть, конечно, не всех, а всех нас – торговцев слюной, составителей предложений. Потому что он плюется дальше всех, а предложения печет, как «Теремок» – блины: очень быстро, очень много, и ведь хорошие. Взять хоть эту книжку: на 750 страницах – ни одного с изъяном. А мы разве не знаем, что так не бывает, и не может быть, и не должно.

Тому, кто пишет много, полагается писать кое-как. А ежели он этого правила не соблюдает, в оправдание такому автору только и найдут сказать: он, знаете ли, несерьезный. Поверхностный. Что и подтверждается его успехом – разумеется, минутным.

Понятно, это не никакая не зависть, ни боже мой. Это скорее голос профессиональной совести. Брал бы пример, – шпыняет она (хоть бы и меня; но и многих, я уверен, других), – смотри, сколько человек работает, в каком темпе. Не то что ты – раз в месяц по чайной ложке. Чувствует потому что, к чему дело-то идет.

И не возразишь. Поскольку тоже чувствуешь.

А все-таки это нерасчетливо – писать так скоро, что современники не успевают читать. И потом, что толку быть выдающимся писателем, пока не найдешь, не нападешь на сюжет, воплощающий все то и только то, что должен (и, наверное, больше всего на свете хочешь) сказать. Сюжет, для которого ты – как сказано раз-другой Быковым применительно к Окуджаве – «задуман».

Вероятно, что-то такое ДБ мерещилось, когда он придумывал роман «ЖД», – но сорвалось, и скука победила (по крайней мере – меня).

Про Окуджаву – книжка замечательно интересная. Но отчего? Оттого, что в ней т. н. сюжет – всего лишь отличный повод поговорить о разных вещах, касающихся этого т. н. сюжета.

Жизнь Окуджавы рассказана – и превосходно рассказана – на шести страницах: с 33-й по 38-ю. Остальной объем заполнен веществом времени – ну да, включившего в себя Окуджаву со всеми биографическими подробностями, – ну да, выразившего себя в его песнях.

Разобранных, кстати, способом необыкновенным и, полагаю, единственно возможным. Стихотворные тексты приведены – и тут же пересказаны прозой: чтобы передать интонацию мелодии. Не представляю, кто еще, кроме Дмитрия Быкова, осмелился бы на такое. И кто другой справился бы.

Но если вы зато умеете (или умели когда-то) эти песни (а стало быть, и самого Окуджаву) любить, – эта книжка вам ничего существенно нового про Окуджаву не скажет. Вы ведь так и предполагали, не правда ли, что он и в личной жизни, и в литературном быту был благородный человек.

Другое дело, что и книжка, может статься, не для вас написана. А для кого-нибудь, кому она лет так через пятьдесят или сто случайно откроет целый погибший мир.

И надо прямо сказать, что здесь имеется десяток-другой таких страниц, которые должны целиком, прямо как есть, без малейшей перемены, войти в любой правдивый учебник истории, в главу «СССР: вторая половина XX века». Положим, лично я не очень верю, что в России когда-нибудь издадут правдивый учебник истории, – но Дмитрий Быков – оптимист, в некотором роде. Полагает, что «хоть спираль и сужается с каждым витком (причем идет вниз, позволю себе прибавить. – С. Г .), а кругового ее хода никто не отменил». Из чего, по-видимому, следует, что неизбежно повторится не обязательно только наихудшее.