Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Того, кто не прочитает из этого собрания хоть несколько томов, – тоже отчасти жаль.

Александр Терехов. Каменный мост

Роман. – М.: АСТ, Астрель, 2009.

Вот это слог: резвый, резкий. С таким вниманием к пространству и веществу. Не надоедает вплоть до самой последней страницы – восемьсот, между прочим, двадцать девятой. Должен быть хорош таким счастливым слогом написанный роман.

А не вышло. Жанр придется так и обозначить: восемьсот двадцать девять недурных страниц.

Описывающих смятение, близкое к отчаянию. Которое и является правдой этого произведения. Тлеющими его угольями. Под грудами холодного песка.

Настоящие критики, вот увидите, вам доложат, что в песке-то вся и сила. Поскольку, дескать, это первосортный песок. Образует, обратите внимание, несколько слоев. При ворошении возникают прелюбопытные конфигурации, знаете ли.

Возьмите, например, самый верхний слой. Реальный факт. В 1943 году в Москве на Каменном мосту один мальчик застрелил одну девочку и застрелился сам. По крайней мере, такова была версия тогдашнего следствия. Однако нельзя исключить – и некие черточки на песке позволяют заподозрить, – что и мальчика, и девочку убил их одноклассник. И убежал. И пистолет унес.

Это, значит, у нас проходит как заманчивый сюжет. Поскольку в нем криминальная хроника пересекается с придворной: девочка и мальчик – и тот, другой, подозреваемый мальчик – были дети сталинских вельмож. Это же сенсация, не так ли? Почти что кремлевская тайна, да еще с двойным дном. Вы, небось, и не слыхали, что дочь наркома Т. была убита сыном наркома Ш., – а на самом-то деле оба, наверное, пали от руки сына наркома М.

Пенсионеры любят такие истории. В телескрине после ужина. Не то чтобы им было безумно жаль каких-то давно и бессмысленно погибших подростков (к ним и автор совершенно равнодушен), – а страшно интересно про папаш. Про железных людей, которые не умели любить никого, кроме Сталина. Но зато уж эта любовь была не слабее страха смерти – или не отличалась от него.

Непостижимые существа – реально пустые, полые, совсем ничего личного, – но в этой пустоте, пенсионер, была и красота.

«…Все (кроме редких самоубийц) всё знали и ничего не боялись; сидели и ждали забирающих шагов, чтобы всё, что скажут, исполнить и сохранить свою причастность к Абсолютной Силе, дававшую им сильнейшее ощущение… чего? Мне кажется – бессмертия. И только по недомыслию можно сказать, что они жили в оковах. Они прожили со смыслом. Определенным им смыслом. И выпадение из него было большим, чем смерть, – космической пылью, Абсолютным Небытием, а про Абсолютное империя дала им четкое представление».

Не читал Оруэлла, пенсионер? А Кестлера? А Тацита, Светония? – ну и не надо. Не надо, знаете ли, упрощать.

«Быдло знает – пытки, их просто запытали, били; слаб, животен человечишка, когда каблуком-то по пальцам и недельку не поспать… Но наступает мгновенье, когда трехминутный суд позади, когда между человеком и землей остается – ничто, клочок воздуха для не слышных никому слов, а они кричали: „Да здравствует Сталин“. И жестокосердый нарком Николай Иванович Ежов по пути туда запел „Интернационал“, а несгибаемый Абакумов после трех месяцев в кандалах в камере-холодильнике вскричал навстречу летящим пулям: „Я все напишу в Политбюро!“…»

Загадка, загадка. Но что же делать с объявленным сюжетом: лежит, не шевелится. А давайте (тоже как в телескрине) порасспрашиваем пенсионеров же, но не простых, а родню железных: не сохранилось ли в цепенеющей коре мозга каких-нибудь отголосков страшного эпизода на мосту?

Нет, никто ничего важного не помнит, а если бы и помнил, то не сказал бы, так воспитаны железными: никому никогда ни слова ни о чем. Но если долго уговаривать и настаивать, то в конце концов почти каждый уступит и не важного – ни о чем – все-таки наскажет порядочно. А читатель, значит, внимай этому старческому скрипу (воспроизведенному искусно и натурально) – потому что сама-то по себе драма вместе с версиями и с гипотезами уместилась бы в три газетных абзаца, – а где же будет захватывающий поиск? бег за истиной с преодолением препятствий? Столько времени потрачено впустую. Нерасчетливо было бы не конвертировать его в беллетристику – дар слога-то на что?

Вообще – не годится, чтобы реципиент скучал. Что, собственно, мешает автору слегка инсценировать историю изготовления этих трех абзацев – разыграть, как, допустим, мистический триллер? Пенсионеры – те же дети: съедят и еще спасибо скажут. А продвинутая критика истолкует как надо. Как своевременную метафору.

Итак, позабавимся. Включим за кадром тревожную, но бодрую музыку. Наша служба – наша работа с кремлевскими тайнами – опасна и трудна. Это в некотором высшем смысле – метафизическая контрразведка невидимого фронта. Мы не съемочная группа телескрина – мы группа захвата, бригада Воланда, исчадия компетентных органов, люди правды. Госбезопасность, летящая на крыльях ночи, имея приказ арестовать и поставить к стенке самое смерть.

И еще пара ведер звонкого песка. Как если бы ни Булгакова никто не читал, ни Шарова.

Но тут наконец становится горячо. Потому как смерть – кодовое слово всего этого текста.

Где, – спрашивал, помните, пастор Браун, – легче всего спрятать древесный лист? – И сам же отвечал: в лесу.

Вот и здесь: сотни страниц общеполезных, а между ними, на правах почти что сна, – десятки личных. Про то, что действительно волнует одного из персонажей – ну не автора же. Неизвестно кого. Первое лицо повествования.

«Всякая жизнь (вся! пожалуйста, вся!) кончится моей смертью, мысли-утешения о будущих придурках-внуках и детях – это обезболивающий укол, чтоб дохли без лишних хлопот для окружающей молодой своры, без ночных криков ужаса, без цепляний за рукава санитарок и врачей: не отдавайте меня туда!!! Судьба человечества меня не волнует, человечества давно нет, в нем нет ничьего „я“, и кому оно на хрен сдалось?! – меня волнует моя жизнь, мое дыхание, я. Мне нужен я.

Я не хочу навсегда не быть …»

Ну и так далее.

Говорят, это бывает с особо нервными, называется – кризис среднего возраста. Жизнь потеряла прежний вкус и явственно горчит. Перестала скрывать, что довольно скоро кончится, а на расспросы о собственном смысле не отвечает. И, главное, как-то так подменила диоптрии, что влюбиться в юную особу – оставь надежду. Больше ни в одну, никогда.

А с тетками – если бы вы только знали, как противно. (Будем надеяться, вы не читали Набокова.) Как ненавидишь их в это самое время. Так бы и убил.

А вместо этого перелетаешь с одной на другую. Отвергая, впрочем, коленопреклоненных красавиц (сам будучи, как вы догадываетесь, неотразим). Ища одного лишь омерзения.