Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

– Почему в Сет? – обратился я ко всем.

Матросы продолжали молчать. Считали, что ответить должна она.

– А почему бы не в Сет? – произнесла она и обернулась к матросам…»

Это еще не конец эпизода. Но ведь нет никаких сил вникать: отчего этот человек не ест свою рыбу? отчего именно в такой-то момент желает выпить? зачем добивается ответа? почему не может добиться?

Главное – тут и тайны никакой нет. Подумаешь, бином Ньютона! Известно ведь, что Анна разыскивает моряка из Гибралтара – то есть это как бы прозвище, он давно не моряк и к Гибралтару имеет отношение косвенное: там едва не погиб, – так вот, если она вздумала направиться в этот самый Сет, нетрудно ведь сообразить: с чего-то, значит, взяла, что ее возлюбленный находится сейчас именно там.

Тут не просто устарелая повествовательная техника. Роман утомляет потому, что написан о страхе скуки, против которого не знает средств, кроме тихой истерики.

А слог все-таки незаурядный – то есть передает этот страх.

Интеллектуальная, одним словом, проза.

Максим Д. Шраер. Набоков: Темы и вариации

Авториз. пер. с англ. В.Полищук. – СПб.: Академический проект, 2000.

Словно через какой-нибудь овраг, заболоченный, заросший цепким кустарником, спотыкаясь, скользя и отмахиваясь от комаров, наконец-то добираетесь вы до последней страницы. Закурить и забыть. А все же вот так провалиться ненадолго в хаос – куда занятней, чем топать, например, по шпалам.

Да, по счастью, это не наука. Это все-таки литература, почему-то в уродливом балахоне и в черном колпаке, с нелепо-величавыми ужимками, бормочет загадочные слова – играет, короче говоря, Современную Западную Русистику: тридцать первый номер в одноименной серии.

«Набоков зашифровывал в своих текстах главные тайны бытия, тайны любви и смерти. В страницах этой книги, в этих „темах и вариациях“, лишь некоторые разгадки и решения божественных кроссвордов и трансцендентальных задач композитора Набокова», —

скромно предупреждает автор. Но не стоит принимать эти слова буквально: что, дескать, Максим Д. Шраер сейчас откроет нам главные тайны бытия. Все проще. Никакого спиритизма.

Максим Д. Шраер – замечательный читатель: трудолюбивый, внимательный, памятливый. Без сомнения, он любит прозу Набокова и очень много в ней понимает и много знает о литературе вообще. И он действительно умеет чувствовать чужой текст как тайну, которую необходимо разгадать.

И вот этот мир – мир Максима Д. Шраера – мир человека, живущего чужими текстами, в чужих текстах, мир озарений, заблуждений, приключений Идеального Читателя, составляет живое пространство книги.

Это книга догадок. Иногда блестящих, часто сомнительных, почти всегда интересных.

Но автор, как и обещал в предисловии, представляет их как разгадки, оснащает подробными доказательствами, обобщает и вообще – теоретизирует. И даже о Методе каком-то упоминает: какой-то Метод , видите ли, ему кажется особенно плодотворным.

Не знаю, как насчет метода, но прием тут один, старый добрый прием – сопоставление цитат. Ничего лучшего так называемая наука о литературе пока не изобрела – и ладно. Главное – избегать натяжек и чересчур смелых выводов. Но соблазн слишком велик.

Ну вот, скажем, автор установил, что в письмах Набокова встречаются метафоры или упоминаются реалии, позже использованные им в рассказах и в автобиографической прозе. Это любопытно, тем более что Максим Д. Шраер первый цитирует эти письма – из архива Буниных в Лидсе, из архива Набокова в Монтре. Добавим, что не всякий заметит сродство фрагментов: «черная улица, блестевшая местами, как мокрая резина» (из письма) – и «лицо, как мокрая галоша» (из рассказа «Порт», речь – о вспотевшем негре). Автор приводит несколько подобных примеров – спасибо автору. Но сколько же сказано по этому поводу пустых слов!

«Письма Бунину позволяют проследить зарождение набоковской трехступенчатой модели развития, где автобиографическая информация движется от литературных писем сквозь рассказы и романы к автобиографии…»

«Эта парадигматическая ситуация соответствует трехступенчатой модели развития набоковского творчества…»

«Охотничья образность, опробованная в рассказе и вновь пущенная в ход в „Говори, память“, свидетельствует о том, какое большое значение Набоков придавал эпистолярному прошлому своих рассказов и мемуаров…»

«Здесь перед нами нечто большее, нежели совершенная работа памяти. И это большее – набоковская убежденность, что однажды наколдованное художественное открытие вечно пребудет на кончиках пальцев художника…»

Вот поэтому так трудно читать книгу Максима Д. Шраера. Тут наблюдательность, интуиция, начитанность нейтрализованы докторальной, претенциозной риторикой. Она усложняет простые вещи, но крайне упрощает сложные.

Например: несомненно, что Набоков помнил о чеховской «Даме с собачкой», сочиняя «Весну в Фиальте». Но вряд ли ситуация описывается предложением типа: «Набоков опять вступил в многоступенчатый диалог с Чеховым, диалог, который вылился в творческое перечитывание и переписывание „Дамы с собачкой“».

(Тут, между прочим, высказано главное теоретическое убеждение Максима Д. Шраера, главная рабочая аксиома этой книги: текст всегда порождается другим текстом и объясняется им.)

Увы, инструментарием для таких открытий наш исследователь не располагает. Что где-то в чеховском рассказе имеются слова «уже пахло осенью», а в набоковском – «пахнуло… бензином, осенним кленовым листом» – об этом, конечно, можно сочинить целую страницу. Что в именах героинь совпадают три из четырех букв (а равно и их произнесение) – тоже, наверное, удивительный факт – «фонетическое сходство», научно говоря! Но на уровне сюжета теоретик прямо теряет голову, и собственный его текст становится пародийным:

«Итак, в рассказах Чехова и Набокова фигурируют: обманутые мужья, иностранцы по происхождению (немец, австровенгр), русские жены (Анна, Нина) и их русские любовники (Гуров, Васенька). Однако, несмотря на параллели, легко заметить частичный обмен нарративных функций между Гуровым и Ниной. Более того, сам характер Нины напоминает Гурова, а характер Васеньки – Анну…»

Автор играет сам с собой в поддавки, причем увлекается настолько, что за полетом его мысли не уследить. Когда на одной и той же странице сказано, что «чеховский рассказчик даже и не пытается делать вид, что он всеведущ» и что «чеховский всеведущий повествователь претендует на полную осведомленность», – читатель сбивается. И даже сообщение, что «свободный непрямой дискурс» – это просто «free indirect discourse», почти не утешает. И рассказ Чехова неузнаваем: оказывается, его финал намекает на «перспективу совместного счастья Анны и Гурова». И рассказ Набокова не волшебный, как мне казалось, если хоть на секунду вместе с нарратологом предположить, будто ржавый ключ, валяющийся на площадке, – «отсылка к тютчевским строкам „Взрывая, возмутишь ключи! Питайся ими и молчи…“»