Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Да, «Война и мир» – двуязыкий роман и в некотором роде великосветский разговорник, – а г-н Захаров превратил его в наполовину переводной. Все равно что половине оркестра перед началом симфонии роздал расчески: дудите, дескать! Глупой публике гобои, разные там фаготы – пофигу, съедят и так…

Но зачем тогда извлекать на свет отмененное автором, в запальчивости писанное предисловие:

«Я пишу до сих пор только о князьях, графах, министрах, сенаторах и их детях и боюсь, что и вперед не будет других лиц в моей истории.

…Я никогда не мог понять, что думает будочник, стоя у будки, что думает и чувствует лавочник, зазывая купить помочи, галстуки, что думает семинарист, когда его ведут в сотый раз сечь розгами, и т. п. Я так же не могу понять этого, как и не могу понять того, что думает корова, когда ее доят, и что думает лошадь, когда везет бочку.

…Я не мещанин, как с гордостью говорил Пушкин, и смело говорю, что я аристократ, и по рождению, и по привычкам, и по положению…

…Я аристократ потому, что не могу верить в высокий ум, тонкий вкус и великую честность человека, который ковыряет в носу пальцем и у которого душа с Богом беседует…»

Снабжая таким предисловием текст наполовину осиновый, нарочито исковерканный для полуобразованщины, – кого, собственно, желал уязвить г-н Захаров? Странная какая затея.

И не верю я, простите, что тут переводы Льва Толстого. Потому, во-первых, не верю, что в самом черновике автор ничего, разумеется, не переводил, – и в «Литературном наследстве» это сделала Э. Е. Зайденшнур (само собой, как полагается – в примечаниях). Говорят, и даже все говорят, что есть издание романа «Война и мир» с переводами Толстого, – сам я этого издания не видел, – но там ведь другая редакция, не правда ли? Русский текст другой, а иностранный, выходит, точка в точку? Сомнительно. Это во-вторых. В-третьих, как это может быть, что эти якобы Льва Толстого переводы всюду, всегда и до последней буквы совпадают с версиями «Литнаследства», то есть с примечаниями Э. Е. Зайденшнур? Маловероятно. Это в-четвертых.

Один-единственный раз она, кажется, ошиблась, – так вот, и ошибка повторена. Это в-пятых. На первой странице романа, в ответной на первую фразу Анны Павловны Шерер реплике князя Василья.

У Толстого он говорит: «– Dieu, quelle virulente sortie!» Э. Е. Зайденшнур, не знаю почему, перевела: «О, какое жестокое нападение!» – хотя Dieu – не «О», отнюдь, и в канонических изданиях романа дается перевод «Господи», – а всего лучше было бы «Боже»… Так вот, и у г-на Захарова – «О»!

О, как жаль! Боже, какое прелестное могло состояться издание! Для немногих, это верно, и невыгодное, должно быть…

Занятно и поучительно: г-н Захаров не догадался, что у этой книги есть авторское название, какого культурный издатель не променял бы ни на какое другое: «Война и мiр»!

Так ему и надо.

Кейс Верхейл. Вилла Бермонд

Kees Verheul. Villa Bermond

Роман / Авториз. пер. с нидерл. И.Михайловой. – СПб.: Журнал «Звезда», 2000.

Кейс Верхейл, очень известный филолог, эссеист и переводчик, не сразу, я думаю, догадался, что сочиняет роман – именно сочиняет, именно роман. И притом не из истории литературы – не о Тютчеве, скажем, – а заглядывает в глаза личному, своему собственному року.

Хотя началось как раз, наверное, с Тютчева: с попытки передать абсолютную реальность его присутствия в некоем пространстве, тоже явственно реальном.

Потом, должно быть, возникли контуры этого пространства – из нескольких пересекающихся – или, верней, соприкасающихся – плоскостей. Только это никакие не плоскости, просто – главные темы жизни сочинителя, как он ее в ходе повествования понимает.

…Как цирковой эквилибр: не знакомые между собой, почти не сочетаемые предметы карабкаются, опираясь друг на дружку, все выше; на спинке стула – велосипедное колесо, на колесе – стиральная доска, на доске – вверх дном стакан, а на стакане – шест… Сооружение скреплено всего лишь весом вещей – не падает как бы чудом, – то есть волей клоуна, который – глядите! – уже взбирается по шесту, наигрывая, допустим, на флейте.

Примерно так построена эта «Вилла Бермонд». Только еще сложней: в этом пространстве, отчасти похожем на музыку, – назовем его пространством судьбы – нет вертикали, тут невесомость и магнетизм.

В январе 1865 года в Ницце старый русский поэт, оплакивая умершую любовницу, сложил стихи к ночному морю, – из шума волн и лунного света вывел салют и фейерверк, неистово блаженный праздник небытия, неодолимо нежный зов пучины.

В апреле того же года и там же, в Ницце, умер от воспаления спинного мозга цесаревич Николай Александрович.

Совсем в другом веке, а именно в нашем (то есть в прошлом) – короче, в 1953 году один голландец, скромный железнодорожный служащий, воспользовавшись правом бесплатного проезда и проживания в ведомственной гостинице, провел отпуск с женой и детьми тоже в Ницце, тоже весной. Гостиница, естественно, была привокзальная, вокзал стоял на окраине, до роскошных набережных было далековато. Зато в пятнадцати минутах ходьбы, на boulevard du Tzarewitch оказался парк и в нем – церковь, красивая, в style russe и действительно русская: когда-то на этом месте располагалась так называемая вилла Бермонд, где на руках у императрицы Марии Александровны скончался ее сын, наследник российского престола, совсем молодой.

А младшему сыну голландского путейца было тринадцать, – и так странно совпало, что минувшей зимой он услышал по радио женский голос, читавший повесть о чиновнике, нелепом и несчастливом, с которым сослуживцы так обращались, как будто не в петербургском департаменте, а в конторе железной дороги в захолустном голландском городке Твенте. И, насколько я понимаю, этот переводной текст дал мальчику первый раз в жизни испытать, как воздействует на сознание чужой гений. По другой, почти невероятной случайности, вскоре отец, как-то невзначай, объяснил ему значение букв кириллицы. Эти знаки, эти звуки, эти имена (Чайковский, Гоголь, Сталин), в их загадочных ореолах, образовали игрушечный мирок детской тайны, – на boulevard du Tzarewitch он оказался деталью обычного мира взрослых, – но тут же превратился в нечто гораздо большее:

«Не страна, имеющая свои границы, а некая скрытая реальность. Находясь в любом месте не-России, в какой-то момент можно без труда вступить в Россию. А в следующий момент России уже нет, и ты стоишь, как неприкаянный, на бесцветной улице».

Кейс Верхейл – именно так звали юного фантазера, – потратив еще лет тридцать пять, убедился, по-видимому, что и вся-то жизнь человека состоит из таких скрытых сущностей – реальностей – мысленных лейтмотивов. Их символы никогда не пропадают из виду и придают участи каждого – иное измерение, скажем – романное.