Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Иронический голос, недоверчивый взгляд.

Мстительные метафоры: вдруг в свежевыпеченном провинциальном городке проседает после дождя мостовая, как раз между школой и булочной, – страшное зловоние доносится из провала: проржавела труба канализации, – трубу латают – и находят в траншее могилу: скелеты, скелеты… городок-то на месте концлагеря возведен! А назван именем философа…

И красные какие-нибудь бригады глухо рифмуют в сюжете с зондеркомандами.

Теперь, двадцать лет спустя, подобные мысли все чаще отклоняются в сторону России (вычесть асфальт, чистоту и сытость). Но роман не устарел не потому.

Тут как бы литературная модель монадологии, с оттенком сарказма: отчего бы и в самом деле не предположить, что старик Лейбниц судил об устройстве вселенной по поведению людей, прежде всего немцев, по их обращению друг с другом – в магазине, в ресторане, в постели? Отчего не предположить, далее, что и насчет вселенной он угадал, ошибся только в знаке, по дальнозоркости: переменил минус на плюс…

Тут проза передает – скорей, сочиняет – ритм такой вселенной, искусно используя глубокие паузы: получается гигантский верлибр, где вместо строки – абзац, или страница, вообще любой фрагмент чьего-нибудь времени.

Об эстетике и метафизике Уолтера Абиша интересно пишет в предисловии к этой книге Малькольм Брэдбери, – но еще гораздо лучше – в послесловии – Виктор Лапицкий. Это послесловие – образчик блестящей эссеистики мирового, наверное, класса. Как жаль, что только зарубежную литературу понимают у нас так глубоко!

(Г-н Лапицкий освоил английский язык настолько, что даже как будто несколько свысока относится к русскому – «флективному, склоняюще-спрягающе-чередующему». По крайней мере, в родительном падеже множественного числа он склоняет: пожиток и тур-ков, а надо бы наоборот.)

Что касается рассказов Уолтера Абиша – это очень занятные, можно даже сказать – драматичные – лабораторные опыты. Меня особенно поразил один, называется – «В стольких словах»: каждый нечетный абзац – список разных слов в алфавитном порядке, каждый четный – из этих же слов связный кусок рассказа; так и движется текст – рывками, восставая из праха, опять рассыпаясь.

По-моему, это фокус механический; ведь ясно же, что нечетный абзац изготовлен задним числом, получен разложением четного, – для наглядности разрушим эту фразу:

абзац, ведь, для, же, заднее, изготовить, механический, наглядность, нечетный, получить, по-моему, разложение, разрушить, фокус, фраза, четный, число, эта, это, ясно

По мнению Виктора Лапицкого – «чтение утративших смысловые связи слов основного текста оказывается на удивление провокативным». Очень возможно. Лично я нечетные абзацы пропускал.

И вывел из этого рассказа, что подростком, в Шанхае, Уолтер Абиш зачитывался, должно быть, сочинениями Ги де Мопассана; да и чуть ли не в каждой комнате рецензируемого тома корчатся (больше на полу) некие примитивные, но коварные существа, алкающие бездны униженья.

…Все же здорово придумано – растолочь фразу: становится очевидным, что данный набор слов, каким бы ни казался случайным, наполнится смыслом не иначе как снова сделавшись ею; как соблазнительно – вообразить, будто и полный словарь (скажем – Даля) заключает в себе интонацию какого-то одного-единственного текста…

Экспериментальный синтаксис одиночества, типично эмигрантский.

Да и романы такие получаются, когда языковая граница прозрачна.

Чего доброго, в новом столетии одна из лучших немецких книг будет о России; одна из лучших книг о России будет написана по-немецки; родители автора – он, наверное, пока что гимназист – бременский или там ахенский и т. д., – прочитают ее в переводе.

Впрочем, условимся: Россия в данном прогнозе – не термин политической географии, но аспект реальности, одно из измерений существования. Вот как Германия для Уолтера Абиша.

Роберт Ирвин. Арабский кошмар. Плоть Молитвенных Подушек

Robert Irwin. The Arabian Nightmare. Prayer-Cushions of the Flesh

Романы / Пер. с англ. В.Когана. – СПб.: Симпозиум, 2000.

Чрезвычайно многозначная выдумка – этот Кошмар, и, вот увидите, войдет в поговорку. Термин будто бы заимствован из медицинского какого-то старинного трактата, но в том-то и дело, что он подразумевает страдание несказуемое, то есть именно не подлежащее осознанию. Пациент мучается во сне, но не понимает, что спит, а очнувшись, не помнит ни сна, ни муки, даже не подозревает ни о каком расстройстве, – что же с ним было? и было ли что? С чего мы взяли, будто вообще существует такое расстройство? А если существует – откуда нам знать, что Арабский Кошмар не изводит каждого из нас каждую ночь?

«Он посещает своих жертв каждую ночь, но одно из его свойств состоит в том, что утром он всегда забывается. Таким образом, это неисчислимые страдания без осознания таковых. Ночь за ночью длятся нескончаемые пытки, а утром жертва встает и как ни в чем не бывало принимается за повседневные дела, рассчитывая к тому же хорошенько выспаться после тяжелого трудового дня. Это чистое страдание, страдание, которое не учит, не облагораживает, бессмысленное страдание, которое ничего не меняет. Жертва никогда не знает о своем состоянии, хотя может быть хорошо знакома с преданием, но на базарной площади сыщутся люди, которые узнают ее по некоторым признакам…»

Этот сериал сновидений (вы, конечно, – главный герой, и актер, и зритель) – вроде бы не отличается от так называемой реальной жизни, – разве лишь тем, что днем бесследно исчезает из ума, – но этим-то ее и затрудняет. Ваша дневная жизнь становится похожей на книгу, в которой уцелели одни только нечетные страницы. Вы теряете нить своего сюжета, и так далее.

Это, само собой, дает автору полную свободу: галлюцинации некоего английского путешественника – он же паломник и лазутчик (1486 год, Каир) – расцветают арабской сказкой, использующей и обсуждающей парадоксы сна при участии лиц восточной демонологии.

Замечательно живописно изображен город – ужасающий и неотступный, из красот и нечистот.

И вообще, даже профану очевидно, что этот Роберт Ирвин – этот оксфордский профессор, знаменитый специалист по истории и культуре Ближнего Востока Средних веков, – очень хорошо знает свой предмет.

Но если мысленно убрать цветной орнамент – очень искусный, повторяю, – проза заговорит об усталости, об огромной усталости без видимых причин, и о том, как зябкими бессонными ночами душит сочинителя Обезьяна Меланхолии.

И в голосе новой Шехерезады послышатся интонации Франца Кафки.

Похоть и смерть гонятся за человеком по лабиринту, облицованному изнутри кривыми зеркалами.