Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

и т. д.

Вот какой это слог: неутомимый, словно тень заводного манекена. Уродливый, но не бессильный, отнюдь. Занятно скучный. Противный увлекательно.

Эпитеты общепринятой оценочной шкалы тут ничего не значат – примерно как на чемпионате по бальным танцам в инвалидных колясках.

Но ведь и то сказать: процитирован отрывок об одном из постыднейших фактов истории человечества. Ничего не стоит передать его, как это миллион раз и сделано, кристально-внятным предложением типа: весь советский народ оплакивал смерть Великого Вождя. И в такой формулировке все дано, все уже наличествует – горестное отвращение и безумная насмешка. Но как их выдавить наружу? Этот автор предпочитает взрыв – и возню с мозаикой осколков.

Повествование представляет собой каскад гипербол. Они устроены почти одинаково – работают на принципе Хлестакова: тридцать пять тысяч одних курьеров, помните? Вообразите же, что незабвенный И. А., сказав невозможную цифру, не сбился тут же на другое, а впал в подробности: как эти курьеры теснились на лестнице – и давка перешла в драку – и лестница обвалилась – и далее крупным планом крошево из орленых пуговиц и кувшинных окровавленных рыл… еще усилие – и с высоты птичьего полета такое же крошево, уже размазанное по стогнам столицы и пространству империи… Антракт, перекур, в перекуре анекдот, – отдохни, Городничий! – но и анекдот на полпути срывается в омут очередной гиперболы.

«Вот такой случай. Одна немолодая женщина почти целый день простояла в длиннющей очереди за какой-то редкостной шубой, столь незаменимой в наших диких жестоко-холодных пределах , где температура достигает порой 45–49 градусов. Собственно, температура достигает иногда пределов 60 градусов, но власти сознательно, чтобы не сеять паники, обычно не оглашают этого. Да и термометры, специально изготовленные для подобных случаев, за пределами минус 36 не заходят. Просто пересчитывают 10 градусов за один. Пытались привозить иностранные, так те не выдерживают, лопаются, разлетаются на иноземные цветастые бесполезные крошки. Можно себе представить, что значит отстоять двенадцать часов в очереди на таком морозе. А очереди тогда бывали и похлеще. Бывало, они стремительно росли, извиваясь по улицам Москвы, многократно возвращаясь к тому же самому месту эдакой сложенной во много раз вселенской анакондой. В принципе за пределами нескольких тысяч составляющих ее единиц антропологического состава магическая центростремительная масса очереди начинала втягивать в себя почти все живое население. При достижении же критической массы , говорят, наблюдались даже вспухания почвы, ее содрогания от попыток недавно умерших присоединиться к довлеющей массе » и т. д.

Я позволил себе подчеркнуть все эти разнообразные пределы, и массы, и составляющие состава – просто так, исключительно из личного ехидства. Мы ведь уже согласились, не правда ли, что где стиля нет, там и стилистических ошибок не бывает? Совсем не в стиле – назойливый магнетизм этой странной книжки. Но и фабула ни при чем – какая там фабула – так, обзор отрочества, конспект первой главы условных мемуаров. Почти нет событий – сплошь впечатления. Но какие!

Над этой книжкой я впервые понял ясно, что хотя отцы и матери у мальчиков победившего социализма были разные, зато дедушка – один, и родители перед ним трепетали не меньше детей, – примерно как в «Страшной мести» Гоголя. И что сущность нашего могучего колдуна была подобна массе, которою овладела идея… Или наоборот: резонансному ускорителю инстинктов.

И меня нисколько не удивляет, что автор – точней сказать, Д. А. Пригов этого сочинения – подробно и с бесконечной серьезностью изображает в этих очерках детства истребление тараканов, а также крыс… Что он ненавидит плоть и презирает речь, с болезненным наслаждением низводит естество к веществу и с пылкой скорбью пародирует собственную память. Неумолимым Ревизором облетает свою Вечность, лично ему данную в ощущениях: две-три нити настоящего света провисают над бездной, где копошится неистощимая биомасса, одержимая злой волей и смертным страхом, – и Я, бедное ослепительное Я, – мало того, что Я всего лишь атом этого сверхсущества, омерзительного невообразимо, – Я, хуже того, управляемый атом, а никакой не Ревизор…

Путешествие по этой унизительной, презренной реальности – раскрываемой как внутренний опыт, – обрывается встречей с чем-то или кем-то чересчур похожим на Князя Тьмы – глаза в глаза. Эффектная последняя страница, пожалуй, искупает многочисленные (не названные мной) и важные недостатки сочинения, – потому что ими приуготовлена: словно фокус все не удавался, не получался – и вдруг вышел. Сотая или двухсотая гипербола стала наконец метафорой, вобравшей в себя весь предыдущий текст. Ужасный и печальный вышел фокус – в черном ниоткуда луче не поспоришь с простой мыслью, на которую всё и прежде намекало: что бесцветное наше, плоское, почти безличное прошлое, где словно бы и не было ничего, кроме эксцессов быта и обрядов мифологии, – что это пошлое прошлое – вечно действующая модель ада, каким он представлен в трактатах Сведенборга или К. С. Льюиса. Но эти авторы писали человеческим языком, а Д. А. Пригов – колорита местного ради – вовсю использует скрежет зубовный.

Д. С. Мережковский. Драматургия

Томск: Водолей, 2000.

Эта книжка – точь-в-точь ложный мухомор (не знаю, встречаются ли такие в природе): обложка зловеще пестрая, бумага белая, строение затейливое – текст несъедобен, однако же не ядовит.

Настолько пресен, что это почти сенсация, причем навряд ли составитель ее предвкушал. Кто теперь поверит, что неугомонный драмодел средней руки, каким предстает здесь Дмитрий Мережковский, был глубокий мыслитель и настоящий поэт?

Тут собрано все, что Мережковский написал в драматическом роде: десять пьес, два сценария, три неоконченных наброска. О набросках умолчим, а четыре вещи – «Митридан и Натан», «Осень», «Сильвио» и «Гроза прошла» – юношеские опыты, подражательные пробы неискусного пера. Взрослый человек скорее дал бы себя повесить, чем согласился бы считаться автором такого вздора.

Трагедия «Юлиан Отступник» – инсценировка сочиненного много раньше одноименного романа Мережковского. Драма «Царевич Алексей» – тоже (строго говоря, не совсем одноименного: роман назывался «Антихрист. Петр и Алексей»). Точно ли Мережковский сам скомпоновал эти тексты или ему помогал, например, В. Л. Злобин, – неизвестно и совершенно не важно: самостоятельного значения они не имеют; историческая беллетристика Мережковского тоже не бог весть какая блестящая, но все же несравненно лучше.