Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Без сомнения, это самое жизнерадостное сочинение из всех, когда-либо написанных на данную тему, вообще-то смешную не особенно.

Кое-кто писал короче и грустней. Например, Арсений Чанышев, читавший в советское время лекции по истории философии в Московском университете. Его «Трактат о небытии» написан в 1962 году, опубликован в 1990-м. Сорок пять параграфов, слов тысяча с небольшим. Чуть ли не все логические сальто-мортале Янкелевича здесь предвосхищены. Вот, например, как изящно доказывает Чанышев, что небытие первично: «Небытие как самопричина отрицает само себя. Небытие небытия есть бытие. Для этого порождения не нужно ничего, кроме небытия».

Этот советский профессор называет себя человеком небытия, – и вот его этика: «Человек небытия мужествен. Его мужество – это мужество быть несмотря на ничто, а не только несмотря ни на что. Он понимает, что всякая ситуация преходяща, он видит ничтожество всякой ситуации на фоне просвечивающего сквозь нее небытия, он смело смотрит вперед без надежды и отчаяния…»

Конечно, этому как раз не верится. Чанышев, похоже, записал свою философию небытия, пребывая именно в отчаянии.

Необыкновенно поучительно – сравнить его последний параграф с кодой «Смерти» Владимира Янкелевича. Эта кода, как вы догадываетесь, красочна, лирична, похожа на улыбку сквозь слезы, и все такое; стремительный, бурный шепот:

«Я уже знаю, что не знаю ничего… однако это знание и незнание есть знание одной и той же тайны; знание незнающее ведает о неведомом: прежде чем узнать, мы знаем, что узнаем нечто простое, исключительно простое, по-бергсоновски поражающее своей ослепительной простотой; простое, как здравствуй и прощай; настолько простое, что когда мы это откроем, то удивимся, как мы раньше об этом не догадались».

Подбрасываемые шары мелькают с такой скоростью, что образуют в воздухе как бы иероглиф: ничего не сказано, а призрак смысла возник; кандидат философских наук П. В. Калитин – автор предисловия – называет это «стилем не-бытийного философствования».

Лично я предпочитаю скрипучий голос Чанышева: «Человек приходит из небытия и уходит в небытие, так ничего и не поняв».

То-то и оно. Все эти труды тщетны. Философия лучше бы отдохнула. Басня И. А. Крылова «Крестьянин и Смерть» или диалог Бориса Шергина «Прение Живота и Смерти» бесконечно содержательней любых трактатов. Не то чтобы смерть становилась благодаря поэтам понятней, – но жизнь милей.

Эрих Мария Ремарк. Земля обетованная

Erich Maria Remarque. Das gelobte Land

Роман/Пер. с нем. М.Рудницкого. – М.: Вагриус, 2000.

Кто из европейцев не любил Ремарка – тот, считайте, проспал двадцатый век. В России, в Германии таких – большинство: их сон оберегала тайная полиция.

О да! – никаких иллюзий: с каждым можно сделать все; сопротивление бесполезно; человек беспомощен, народы глупы; ад прорвался в историю и стал бытом; злобный кретин победил навсегда; побежденные спасаются паническим бегством – погибая на бегу…

Но пока их сбивают в последнюю лагерную колонну, – пока их убили не всех, – побежденные успевают, представьте, разменять шутку или даже поцелуй, поделиться случайным куском, глотком алкоголя, философской цитатой. Что-то они такое помнят, что стоило любви, ради чего стоило жить, – что-то из такой культуры человеческих отношений, где безжалостное насилие – хоть и неотразимый аргумент, но все-таки презренный… Некоторые даже не совсем отрешились от забавных предрассудков – вроде того, что музыка или там живопись как бы подсказывают линию поведения – и якобы некрасиво их предавать – и якобы вообще предавать – некрасиво, и будто бы кто-то – хоть кто-то один – не предаст ни за что, и, значит, есть кого уважать…

Словом, не для Гитлера чтение, не для Сталина. Мифология обреченных. Опера благородных нищих.

«Земля обетованная» – последний роман Ремарка, предсмертный. Похож на «Триумфальную арку», на «Лиссабонскую ночь», – все та же беженская мостовая – только декорации другие: Нью-Йорк, и на календаре – сорок четвертый год. Кое-кто все-таки добежал, переплыл океан, уцелел, выжил, – теперь страшно только ночью, и то лишь во сне, – а днем немецкие эмигранты бродят по благополучной стороне планеты, скучливо изучая беспечных туземцев, – и оживают лишь вечером, среди своих: за рюмочкой, в застольном вздоре, маскирующем ненависть и отчаяние; потому что, кроме отчаяния и ненависти, все вздор. На самом деле это все те же «Три товарища», то есть – «Три мушкетера», а еще точней – романы Ремарка одушевлены игрой в Атоса и д’Артаньяна: два облика вечной мужественности в рыцарской дружбе.

На этот раз д’Артаньяна зовут Людвиг Зоммер. Впрочем, это не настоящее имя: он прибыл в Америку по чужому паспорту. Молодой, стройный, остроумный, меланхоличный, с трагическими воспоминаниями… Понятно, что все прочие персонажи к нему добры, тем более что и они – наши старые знакомцы: взять хотя бы портье в отельчике «Мираж» – сметливого и щедрого алкоголика из русских дворян… Или эту изящную и насмешливую, но такую беззащитную девушку (фотомодель, чья-то содержанка, прежний любимый пропал на фронте – но теперь одиночеству сердца конец) – Марию Фиолу, по направлению к которой герой движется так медленно, так долго…

Он искусствовед-любитель, но выдает себя за профессионального антиквара, в каковом качестве и подрабатывает, что позволяет автору нас развлечь действительно прелестными разговорами о персидских коврах, китайской бронзе, французской живописи. С какой неистовой нежностью этот мнимый Зоммер и его собеседники влюблены в т. н. мировую культуру! Словно это все, что у них осталось, и словно это осталось только у них… Должно быть, Ремарк часто и в подробностях представлял себе, как варвары взрывают дверь последнего музея.

«Медленно, словно в подаренном сне, которого я на много лет лишился, а вот теперь увидел снова, я брел по залам, по своему прошлому, брел без отвращения, без страха и без тоскливого чувства невозвратимой утраты. Я ждал, что прошлое нахлынет сознанием греха, немощи, горечью краха, – но здесь, в этом светлом храме высших свершений человеческого духа, ничего такого не было, словно и не существовало на свете убийств, грабежей, кровавого эгоизма, – только светились на стенах тихими факелами бессмертия творения искусства, одним своим безмолвным и торжественным присутствием доказывая, что не все еще потеряно, совсем не все».

Как видите, перевод (М. Рудницкого) мелодичный. Слог склоняется к декламации. Что касается сюжета… ну, а в «Трех товарищах» или в «Черном обелиске» какой сюжет? Выпивают, разглагольствуют, острят – пока не случится катастрофа, пока не понадобится д’Артаньяну шпага Атоса (там и Портос подоспеет, и Арамис, – но в них влюбляются не все)… Так, наверное, было задумано и теперь, – но катастрофа случилась с автором, а роман до нее не дошел. И все равно понятно, даже и без приложенных к основному тексту обрывков черновика, что Людвиг вынашивает план мести (нацистскому офицеру – за убитого отца), что попытка осуществить этот план, скорей всего, сорвется… В любом случае главный герой обречен на жизнь, лишенную смысла, а его друг – на бессмысленную смерть.