Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

…Сестра таланта все-таки мне изменила. На очереди книжка Андрея Степанова («Сказки не про людей» – прелестные – М.: Livebook / Гаятри, 2009), роман Елены Катишонок (наоборот – про людей – «Жили-были старик со старухой». – СПб.: Геликон Плюс, 2009), – но не успеть! Ночь, не оборачиваясь, ушла.

Прощайте же, снисходительный читатель, прекрасная читательница! И если навсегда – то, значит, навсегда. Как говорится: блажен, кто умел расстаться с Гедройцем вдруг.

«Но он ушел от нас навсегда! – Пусть. Он освободился от услуг своего цирюльника прежде, чем успел облысеть, встал из-за стола прежде, чем объелся, – ушел с пирушки прежде, чем напился пьян».

Похоже на LI строфу Восьмой главы «Онегина»? А между тем это, совсем напротив, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди», том Пятый, глава III, причем сентенция, вероятней всего, позаимствована из труда Роберта Бертона «Анатомия Меланхолии».

Один лишь Набоков почуял в LI строфе цитату – но и он не отыскал источник. Дарю M-me Филологии: счастливого Рождества, тетушка Фи!

И вам всего хорошего.

Искренне Ваш.

Ида Наппельбаум. Угол отражения: Краткие встречи долгой жизни

СПб.: Петербург – ХХI век, 1999.

Снайпер, недавно убивший вице-губернатора, стрелял с чердака, который был когда-то квартирой знаменитого фотографа Наппельбаума.

Дочери фотографа любили литературу. Фредерика была из них самая талантливая, Ольга – самая умная, Ида – самая красивая. Сестры стали несчастны по-разному, но Ида жила дольше всех.

На старости лет она согласилась писать мемуары. Ведь она была не кто-нибудь, а поэтесса Серебряного века. Получилось полсотни заметок о знаменитых современниках. Они-то и собраны в этой книге. Ида Наппельбаум вспоминает…

О Николае Гумилеве – что у нее хранились его портрет и портсигар; портрет уничтожен, а портсигар сохранился.

Об Александре Блоке – что он сказал ей: «Ну, зайдемте», когда она принесла ему фотографии, – а стихов ее не захотел ни слушать, ни читать.

Об Алексее Толстом – что он купил ей огромный букет полевых цветов.

О Борисе Эйхенбауме – что у него была полосатая пижама.

Об Осипе Мандельштаме – что с ним и его женой и с сестрой Фредерикой каталась на лодке по Царскосельскому пруду – а когда прогулка кончилась, Мандельштам и Н. Я. первые вышли на причал – «и они исчезли, оставив расплату с гребцом пораженным девицам».

О Бенедикте Лившице – что курил хороший табак, но с молодой женою не был джентльмен: не подхватывал кошелку да еще заставлял корпеть над подстрочниками для французских его переводов, – «и она, огорченная, со слезами на глазах покидала веселое общество».

О Натане Альтмане – что его вдова на гражданской панихиде «сидела вся в черном, с по-монашески завязанным платком, с упрятанными в него всеми недостатками возраста»…

О Дмитрии Шостаковиче – что он помог ей снять пальто. В этом эпизоде, между прочим, слог трогательный:

«И вот то, что он снял с меня пальто и повесил его в передней, – меня убило. Я была весьма скромно одета и, главное, подкладка на пальто была рваная. Я совершенно не помню, о чем мы говорили втроем, что я записывала. Ничего. Я все время думала о подкладке. И сейчас думаю».

С Анной Ахматовой мемуаристка виделась много раз и подробно запомнила три с нею разговора: один светский – о ломаном стуле, о банке болгарского компота (шестидесятые годы!), и два литературных – то есть, разумеется, о стихах Иды Наппельбаум. Особенно замечательный случился в 1927 году:

«Уходя, я спросила, как ей понравилась моя книжка „Мой дом“.

– Понравилась, – ответила кратко Ахматова.

– Какой из стихов больше других? – опять спросила я.

Она взглянула на меня таким быстрым, таким ревниво-женским взглядом. Я без слов ее поняла. Анна Андреевна ответила не задумываясь, точно ответ был готов: „Пробуждение“».

Таким образом, в обладание историков литературы поступает еще одно слово, произнесенное Ахматовой, а вдобавок и многозначительный взгляд. Не примись Ида Наппельбаум за воспоминания, все это кануло бы в летейские, как говорится, струи. А теперь комментаторам пожива.

Впрочем, Ида Моисеевна, желая облегчить их труд, сама разъясняет, что названное стихотворение в свое время «очень понравилось» Гумилеву; мало того – мэтр сказал буквально следующее: «Ахматова никогда так бы не закончила его. Очень интересно». Вот отчего семь лет спустя Анна Андреевна так посмотрела на Иду Моисеевну.

Со своей стороны, я рискнул бы истолковать этот взгляд в другом смысле. Ведь как было дело: Ида Наппельбаум преподнесла Ахматовой свою книжку. Выждав «какое-то время», – в течение которого А. А. вела себя так, словно и не получала этого подарка, Наппельбаум позвонила ей по телефону и назвалась в гости. Говорю: назвалась, потому что совершенно очевидно – Ахматова и при этой встрече пыталась обойти молчанием животрепещущую тему («говорим о друзьях, о книгах»). Вопрос, ради которого бедная И. М. пришла, удалось выговорить – и желанный ответ вырвать – лишь на прощанье, практически – в дверях. Вот я и полагаю, что странный взгляд, каким одарила Анна Андреевна Иду Моисеевну за попытку развить успех, можно приблизительно перевести предложением типа: да уйдешь ли ты когда-нибудь, наконец?

В пользу данной гипотезы стоит добавить, что пресловутое «Пробуждение» вряд ли действительно нравилось Ахматовой, потому что это стихотворение ничтожное. Впрочем, вот его текст:

Как видим, Гумилев не ошибся: подражание рабское, а финал плоский. Но в этой пресловутой студии – в «Звучащей раковине» – таких грубостей хорошеньким девушкам не говорили.

Ну, а мы промолчим о стихотворениях Иды Наппельбаум, сочиненных на восьмом и девятом десятке (они составляют в книге «Угол отражения» целый раздел). Нельзя, однако, не привести поразительную сцену из пятидесятых годов: Ахматова слушает стихи Иды Наппельбаум, написанные в ГУЛАГе. Силуэт Ахматовой тут странно двоится – точно на испорченном, дважды использованном фотокадре. Сначала сказано: «Она была нервна, озабочена, не сидела спокойно, постоянно поднималась, выходила, входила…» Но в другом абзаце: «Она слушала внимательно и даже удивленно, говорила: „Нет! Она никогда не смогла бы так написать, если бы не побывала там…“ Говорила обо мне „она“ прямо в лицо…» Что-то из этого непременно должно быть правдой.