Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Атос этого романа – еврей по имени Роберт Хирш, легендарный храбрец, как бы двойник Рауля Валленберга: в оккупированной Франции спасал людей тем же способом, но еще круче, именно в мушкетерской манере:

«Раздобыв откуда-то дипломатический паспорт на имя Рауля Тенье, он пользовался им с поразительной наглостью… Некоторым он спасал жизнь неведомо где раздобытыми бланками удостоверений, которые заполнял на их имя. Благодаря этим бумажкам людям, за которыми уже охотилось гестапо, удавалось ускользнуть за Пиренеи. Других Хирш прятал в провинции по монастырям, пока не предоставлялась возможность переправить их через границу. Двоих он сумел освободить даже из-под ареста и потом помог бежать. Подпольную литературу Хирш возил в своей машине почти открыто и чуть ли не кипами. Это в ту пору он, на сей раз в форме офицера СС, вытащил из лагеря и меня – к двум политикам в придачу…»

В Нью-Йорке этот человек стоит за прилавком – торгует бытовыми электроприборами. Приглашает Зоммера на ужин в рыбный ресторан. Они шагают по ярким, чистым улицам, среди людей, из которых никого ни разу в жизни не били ногами… Морская живность в ресторанной витрине – и та им родней: потому что обречена.

«Аккуратные шеренги рыб живо поблескивали серебром чешуи, но смотрели тусклыми, мертвыми глазами; разлапистые крабы отливали розовым – уже сварены; зато огромные омары, походившие в своих черных панцирях на средневековых рыцарей, были еще живы. Поначалу это было не заметно, и лишь потом ты замечал слабые подрагивания усов и черных, выпученных глаз пуговицами. Эти глаза смотрели, они смотрели и двигались. Огромные клешни лежали почти неподвижно: в их сочленения были воткнуты деревянные шпеньки, дабы хищники не покалечили друг друга.

– Ну разве это жизнь, – сказал я. – На льду, распятые, и даже пикнуть не смей. Прямо как эмигранты беспаспортные».

Такой это роман – безнадежный, красивый, печальный, медленный. В стиле блюз, но с немецким резким юмором.

И не то удивительно, что Ремарк в который раз излагает все ту же историю в тех же лицах, – а что она не надоедает. Разве что пейзаж пропустишь один-другой – и то лишь потому, что ждешь событий; а потом и к пейзажу вернемся. Этот автор, как мало кто другой, владел секретом обаятельной беллетристики.

Будем надеяться, что политический ее смысл когда-нибудь устареет. Пока что на это не похоже. Главный вопрос, который друг другу и сами себе задают персонажи: точно ли нацисты, как марсиане, явились из бездн и вероломно захватили беззащитную, скажем, Германию? – или, наоборот, в каждом немце прячется нацист (а если нет, отчего они так истово сражаются за своих якобы поработителей?), – так и остался без ответа.

Все это, само собой, дела давно минувших дней и разговоры только про Германию – про страну, «где высший и главный закон всегда гласит одно и то же: право – это то, что во благо государству»… С этой точки до нацизма в самом деле рукой подать.

Но вот Роберт Хирш предсказывает, что, едва война окончится, в Германии не останется ни одного нациста: «Лишь бравые честные немцы, которые, все как один, пытались помочь евреям…»

И вы сразу понимаете, отчего так неохотно печатают Ремарка в России.

Ю. М. Лотман. Учебник по русской литературе для средней школы

М.: Языки русской культуры, 2000.

«…Хищному индивидуализму и демонизму Кирибеевича противопоставлены простота, приверженность к той народной этической традиции, которая предписывает женщинам скромность, а мужчинам смелость, готовность погибнуть за свои идеалы купца Калашникова. Кирибеевич стремится к счастью, Калашников – к правде» (с. 145).

Уважаю издателя А. Д. Кошелева – перед авторитетом же Ю. М. Лотмана буквально трепещу, – но к счастью не стремлюсь и не утаю: не та это книга, которую мы с вами вообразили, взглянув на обложку. Защищенное именем такого мастера, название звучит гордо. Но это не тот случай, когда большой ученый решается как можно проще высказать главные мысли своей жизни (Фарадей, «История горящей свечи» – или Кеплер, опыт о снежинках).

Во-первых, автор поставил перед собой, – а скорей всего, перед ним поставили – другую задачу. Работа написана, судя по всему, давно (в издательской аннотации об этом ни звука), едва ли не в самые цветущие годы Застоя, когда на школьную программу – на эту святыню единомыслия – посягнул бы в учебном пособии разве что безумец. Но вместе с тем предполагалось – то есть допускалась такая посылка, – что в союзных республиках – например, в Эстонии – русская литература предмет не самый главный. Тартускому университету поручили, по-видимому, приспособить общесоюзную схему к местным условиям, – только и всего.

Положим, оптика перевернутого бинокля предоставляла автору подобного труда кой-какие преимущества: избавляясь от подробностей под предлогом, что сестра таланта неумолима, стоило попытаться вписать побольше фактов и вычеркнуть пошлые политические теоремы. Но шансы на удачу были ничтожные: поняв это по ходу работы, автор ее оставил – или вынужден был оставить, – или просто начальство аннулировало заказ. Так или иначе, тут не история русской литературы, а лишь несколько глав – до Гоголя включительно.

До Гоголя включительно, – однако же без Тютчева, без Баратынского, зато Рылеев назван «одним из крупнейших деятелей русской поэзии вообще»…

Во-вторых, такой уж это неблагодарный предмет – литература: ни одна горящая свеча не похожа на другую, все факты врозь, просто сосуществуют в каком-то воображаемом времени, подобном романному, – а сюжета не разглядеть.

Как это у Писарева? «Жил-был Нестор, написал летопись; жил-был Кирилл Туровский, написал проповедей много; жил-был Даниил Заточник, написал Слово Даниила Заточника; жил-был Серапион, жил-был, жил-был, и все они жили-были, и все они что-нибудь написали, и всех их очень много…»

Юрий Михайлович Лотман был ученый, что и говорить, настоящий, – но история литературы пока не отыскала ключа к изучаемой ею реальности. Вот и приходится описывать прекрасные тексты – текстом посредственным. Дело не в слоге – у Лотмана как раз очень удовлетворительный слог. Но когда в каждой главе и даже в каждой фразе свой собственный сюжет – сам Дюма-отец и с Прустом вместе не напишут интересно.

То есть один Пруст еще как-нибудь справился бы. Но автор «Трех мушкетеров» непременно пожертвовал бы исторической правдой, лишь бы, согласно правилам беллетристики, ввести какой-нибудь индекс – точнее, индифферент устремлений, общий для всех персонажей. Какое-нибудь ожерелье королевы.

К этому же приему прибегает и советская история русской литературы. В роли королевы – так называемый народ, а ожерелье – само собой, свобода. Мушкетеры волочатся за хорошенькими, дерутся на дуэлях с кем попало, – но ни на минуту не забывают об основном задании.