Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

С какой стати, например, Пушкин принялся сочинять «Дубровского»?

«Утопическая мечта о союзе просвещенного меньшинства и бунтарской массы создавала надежду на более организованный ход народного восстания. Пушкин начал изучать случаи перехода дворян на сторону народа. Заинтересовавшись одним реальным эпизодом, он начал писать повесть „Дубровский“».

А отчего не дописал?

«Пушкин не окончил этой повести, поскольку он начал испытывать сомнения в самой основе ее идейного замысла – в возможности союза дворянина с народом».

Теперь учтите, что это не беллетристический прием, а научный метод. И не Ю. М. Лотман его изобрел, а разные спецы и попутчики двадцатых годов. Чтобы спасти старую литературу от репрессий, они задним числом приписали ей революционный стаж. Дескать, столетия провела в подполье, предвкушая создание партии нового типа (эта концепция напоминает гипотезу М. Горького об Эдиповом, так сказать, смысле главного русского заклинания: старый дикарь при встрече с молодым пытается обезоружить его сентиментальным указанием на вероятность очень близкого родства). Это даже отчасти правда, но Пушкин все-таки виноват меньше других. А метод постепенно превратился в опасный режущий инструмент, но очень удобный, каждому по руке. Вооруженный им, последний тупица не собьется на экзамене, хоть какой задавайте коварный вопрос. Чего ради, допустим, тот же А. С. увлекся вдруг Кораном? Слушайте, слушайте! И следите за движеньем мысли – цитата длинная:

«…Слабость дворянских революционеров он видел в их отрыве от народа. Поэтому задачу народности литературы он понимал как изучение народной психологии, национального склада души, особенностей народного менталитета. Эти черты сильнее всего, по его мнению, выражаются в фольклоре. Преодоление разрыва с народом мыслилось им как задача культурно-психологическая. Именно эти размышления определили главные произведения Пушкина этих месяцев: поэму „Цыганы“, центральные главы „Евгения Онегина“ и трагедию „Борис Годунов“. Они же толкнули Пушкина на изучение и собирание русского фольклора: Пушкин записывает сказки Арины Родионовны, ходит по ярмаркам и записывает народные песни. Одновременно он изучает фольклор других народов: читает немецкие сказки, Коран и другие источники народной поэзии…»

Читал Коран, чтобы преодолеть разрыв с народом! Дюма не решился бы на такой пассаж.

Разве только для комической черты в обрисовке Арамиса. Но в этом случае д’Артаньяна наградил бы причудой совсем другой: а то читатель запутается в героях. Все они французы, живут при абсолютизме, нельзя же просто написать: «От поэзии Лермонтова веет духом его эпохи» – этак не втолкуешь, насколько и почему он не похож на остальных…

О трактовке Гоголя лучше умолчим – про такие трактовки у Набокова все сказано.

В общем, эта книжка ничего не прибавит к славе Лотмана. Но конечно, хорошо, что она издана, – не пропадать же рукописям классика и мастера. Грустно и поучительно, что и он пробовал играть по нотам. Или это все же переиздание и ею попользовались в реальной школе? Боюсь, что в этом случае у нынешних взрослых эстонцев сбивчивые представления об адюльтере. Вот, скажем, в «Цыганах» ревнивец Алеко, «соединяя жажду воли с демонической гордостью, …отделяет себя от народа» (с. 88), а непостоянная Земфира, наоборот, воплощает «простую мудрость народа» (там же). С другой стороны, Татьяна отказывает Онегину «во имя более высоких нравственных ценностей» (с. 110) – именно потому, что «Пушкин подчеркивает народность ее нравственного облика», «акцентирует ее психологическое родство с простым народом» (с. 109). Опять же этическая традиция купца Калашникова (см. выше)… Чья все-таки правда народней? И насколько прочным воображается брак Земфиры с Калашниковым?

Зато нет ленинских цитат. Из Маркса одна – зато как использована элегантно и смело:

«К. Маркс в ранней работе сказал: „Ночная бабочка после захода общего для всех солнца ищет света ламп, зажигаемых отдельными лицами“. После захода солнца общественной деятельности, которое светило в эпоху декабристов, лампа личного счастья осталась единственным источником света».

Это по поводу женских образов в «Герое нашего времени».

Д. А. Пригов. Живите в Москве: Рукопись на правах романа

М.: Новое литературное обозрение, 2000.

Подзаголовок надо, наверное, понимать так, что текст нам явлен в трепещущей девственной наготе, не оскверненной дерзким взглядом постороннего. И действительно – похоже, что издательству НЛО как-то удалось уговорить или заставить редактора и корректора этой книги не заглядывать в нее, а просто поставить свои фамилии на обороте последней страницы. Результат впечатляющий: полная иллюзия неподдельной малограмотности. «Казуальный» вместо каузальный , «скотологический» вместо скатологический , «обитаясь» вместо обитая или обретаясь … «Толпы страждущих приобщиться» – «тихо отрицательно покачал головой» – «и понес его на уровне груди на подгибающихся тоненьких ногах» – «это приведет к тотальному ущербу нашего почерка» – «немногая жидкая коричневатая консистенция, таившаяся в их сплошь хитоновых панцирях, разбрызгивалась, усеивая поверхности стен»… Так обращаются тут со словом. Строение фразы описать не берусь, – но любопытно, что орфографическая ошибка, даже грубая, то есть изменяющая значение слова, в такой фразе практически незаметна: «Но жизнь не давала этому места, не оставляла незаполненным ни малого кусочка идеоэкзистенционального пространства для возможности возникновения подобного или проникновения из других, более разряженных пределов». То есть фраза искажена такой мучительной гримасой, что случайная ссадина ее не портит. Разряженные пределы или разреженные – не все ли равно?

Так обращаются тут со смыслом – верней, с отдельными смыслами: они растворяются в интонации – в концерте непредсказуемых, несогласованных, бесчеловечных каких-то интонаций; белый заполошный голос, как бы чужой своему носителю; слышали звуковую речь глухонемых? мрачный отблеск такой мелодики – на этих страницах. Только без пауз, нестерпимо неравномерных. Наоборот: текст вращается на повышенных оборотах и грозит не окончиться никогда – или окончиться катастрофой.

«Поначалу наличествовало даже простое, привычное, человеческое, неосмысленное, простительное в своей искренности горе. Под тяжестью нахлынувшего мы в школе все уроки стояли на коленях, ритмично раскачиваясь в такт завыванию учителя, бия себя кулачками по лицу. Кулачки у нас были маленькие, но остренькие и жесткие. К третьему уроку лица уже сплошь оказались залитыми густой синевой, отливавшей в фиолетовое. Они опухали от тяжелых глубоких прободающих ранений с мрачно-черными кровавыми подтеками. Притом мы бились головой об пол с отчаянием. Однако же некоторые с подозрительной осторожностью. Но за длительностью действия – несколько дней все-таки на протяжении 8–9 часов ежедневно – и они впадали в общий транс. Поверх синевы и крови все покрылось пылью с какими-то мелкими щепочками и штучками, налипавшими и впивавшимися в нечувствительную, надувшуюся, израненную, нагноившуюся кожу. Вздрагивавшие синюшные маски под ровный гул и вой монотонных голосов то поднимались в тяжелый дурно пахнущий воздух, то прилипали к залитому кровью полу. Подоспевавшие „скорые помощи“ увозили уже самых-самых, не могущих даже вовсе оторваться, отлипнуть от скользких досок. У санитаров лиловые маски лиц контрастировали с белыми, почти ослепительно хрустящими халатами. Весь город превратился в скопище покачивающихся, медленно проползающих мимо домов, заборов и промышленных построек, постанывающих монстров. Из меховых воротников, вязаных шапочек, серо-зеленых военнообразных ушанок вываливалось нечто лилово-бордовое, сопливо мычащее, вымяобразное. Крепнущий мороз не давал этому расплыться по улицам единым слизняковым потоком, объединенным в некий, так всеми чаемый, огромный соборный медузоподобный организм. У некоторых в результате непрекращающихся многодневных радений отеки набухали подобием хоботов, которыми они по непривычке задевали прохожих, взаимно дико вскрикивая от непереносимой боли. Город оглашался, как бы беспрерывно метился этими вскриками…»