Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Абсурд и ужас. Невозможно было бы читать, если бы сюжет хоть на минуту остановился и если бы происходящее не освещал слог. В котором мерещится улыбка – о нет, не надежды, просто автор ничего не оставляет непонятным, – а когда злая воля прозрачна до последнего мотива, уму хотя и не весело, а все-таки настолько противно, что почти смешно.

Настолько ничтожен оказывается этот мотив. См. заключительную страницу романа: цена всех случившихся в нем смертей – двадцать процентов акций такой-то компании. На укрепление вертикали власти. Причем половину тут же – а именно в самой последней строчке – один из злодеев крадет. Такой фокус-покус.

В общем виде проблема, насколько я понял, формулируется так. Мафия в принципе способна преобразиться в госаппарат, который, наверное, сумел бы (по крайней мере – на первых порах) наладить экономику какой-нибудь небольшой республики, типа Северная Авария-Дарго. Конечно же, установив там диктатуру. Обратный же ход – от государства к содружеству мафий – даже в небольшой стране, а тем более в империи, – ввергает экономику в маразм, опять же осложненный диктатурой. Маразматики, замечу кстати, проявляют иногда нечеловеческую мощь. Запросто отрывают от стены чугунную батарею парового отопления и т. д.

В романе имеются и благородные поступки, и забавные шутки, и симпатичные лица, и даже целый абсолютно положительный трагический герой.

Леонид Юзефович. Журавли и карлики

Роман. – М.: АСТ, Астрель, 2009.

Сильно упрощая (хотя – зачем? чтобы нажить геморрой с копирайтом? M-r Гюго, знаете ли, – не мать Тереза), можно было бы озаглавить: «Девяносто третий год». Поразительно подробно автор все тогдашнее запомнил – небось записывал. Сколько стоил доллар (спорим – не угадаете! а кто припомнит – не поверит сам себе), что́ пили, чем закусывали. Как одевались, что́ покупали, например, детям, вообще – как жили. Вместо мобил, прикиньте, пользовались уличными таксофонами. Заходишь в стеклянный шкаф на железном днище и с железной же спиной; вдвигаешь специальный жетон в прорезь на стальном ящике, и т. д. Как в кино, короче. У нас, в глуши, это называлось – звонить из автомата, но главных персонажей этой книги 93-й год застал в Москве:

«Последний жетон шумно провалился в недра таксофона. Тратиться на новые Жохов не стал. На улице он купил пирожок с рисом и яйцом, который интеллигентная женщина в дворницких валенках ловко вынула из зеленого армейского термоса с эмблемой ВДВ, и по Тверской двинулся в сторону Белорусского вокзала.

Начинка занимала не больше трети пирожка (надо так понимать, что это считалось – мало! – С. Г .), остальное – сухое тесто. Вместо яйца к рису подмешан яичный порошок, тоннами поступавший в Москву как важнейший, наряду с презервативами, компонент гуманитарной помощи (чьей? кому? потомок в недоумении. – С. Г .). Жохов куснул пару раз и бросил огрызок в кучу мусора возле переполненной урны. В центре города они наполнялись вдвое быстрее, чем при Горбачеве (фамилия вроде знакомая; выдающийся дворник? – С. Г .). Все вокруг что-то пили и жевали на ходу».

Не бойтесь, не бойтесь: автор не заставит нас давиться этим несовершенным прошедшим. Он взял правильный тон – и не настаивает, что используемые в романе времена (конец XX ли, середина ли XVII) имели место. (И вся-то траектория т. н. исторических событий, не исключено, нам только снится, как Александру Блоку – покой. А уж в минуты т. н. роковые – когда мы, значит, пируем с богами, – дежурный доктор постоянно начеку – и неутомимо наполняет наши чаши слабительным, рвотным и снотворным.) Нетипичных обстоятельств, по-видимому, не бывает: все ситуации рано или поздно повторяются. Но если конфигурация лабиринта меняется внезапно, маршруты мечущихся внутри него живых существ (их т. н. судьбы) выглядят как стратегии т. н. характеров.

Например, в пресловутом 93-м солоней всего пришлось мелким интелям, а среди них – самым никчемным: ист-фил-худ-текстовикам, а из этих последних – сорока-и около того-летним. (С чего я взял? Некогда, извините.) Они еще перекуривали в своих коридорах, как взвыли сирены и повсюду загорелась надпись: о интель! твой атомный вес практически неотличим от нуля, абзац.

Кое-кто тем не менее прорвался – и даже в графы Монте-Кристо. Кто мог, свалил за пределы. Многие другие (и часть тех, кто свалил) погибли. Все прочие (и часть тех, кто свалил) остались на бобах: банкроты по жизни. (Опять – с чего я взял? Ну-ну.)

И вот, стало быть, Леонид Юзефович внимательной и опрятной прозой рассказал жизнь одного из этих прочих как печальный плутовской роман. Дал ему фамилию Жохов, и неутолимую предприимчивость, и неугасимую мечту о толстенной пачке зеленых, а также способность лгать легко и выходить из опасных переделок живым. Но также наделил податливым сердцем. Если не ошибаюсь, это термин Андрея Платонова, – конечно, условный. На самом деле роковой изъян – в мозгу: когда человек не умеет по-настоящему захотеть, чтобы другому стало по-настоящему больно. То есть, разумеется, и такой человек причиняет боль направо и налево, но как бы невпопад, не только не пользы ради, а чуть ли ей не в ущерб, не говоря уже – без удовольствия.

Не хищник. В сущности – словоядное. Деньги и женщин любит за то, что без них ему страшно. В стае тоскует – и ни одной стае не нужен. Как полагаете: каким должен быть маршрут и каким – финиш такого существа в стране России на отрезке 1993–2004, если существо не угомонится? – Вот именно.

Довольно похожим на маршрут и финиш на отрезке 1643–1653 некоего невзрачного самозванца – и в роман вложена повесть про него – про Тимофея этого Анкудинова. Ради метафизической – точней, метафорической – перспективы.

Потому что сюжет крест-накрест (как внутренними ремнями содержимое чемодана) перетянут двумя, так сказать, мифогипотезами. Первая – что иногда на страницах жизни, отстоящих друг от дружки на сотни, если не тысячи, лет и километров, появляются как будто клоны одних и тех же человеческих душ. Вечное возвращение, сказал бы Александр Блок вслед за Фридрихом Ницше.

И другая – про вечную же войну вот этих самых карликов и журавлей из «Илиады». Подозреваю, впрочем, что у Гомера был информатор – какой-нибудь еще более древний грек. Тоже, как Жохов и Анкудинов, искатель приключений на свою голову. Он побывал в Центральной Африке, видел пигмеев и как они охотятся на страусов. Возможно, что и нарисовал. И эта сцена дала Гомеру материал для одного из прославленных «гомеровских сравнений». Ну и что? – спросите вы. А то, что Леонид Юзефович – или Тимофей Анкудинов – додумался до странной и жуткой, но почему-то красивой идеи: люди всю дорогу истребляют друг друга будто бы не по собственной злобе и даже не по приказу начальства – «люди бьются до потери живота с другими людьми и не знают, что ими, бедными, журавль воюет карлика либо карлик журавля». Объяснение не хуже любого другого.