Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Признаюсь, и передо мной появляется и ползет через всю страницу так называемый червь сомнения. Западные – ладно, что с них возьмешь, но товарищ-то Сталин обстановку разве не просекал? Не отличил бы, к примеру, первомайскую демонстрацию от толпы з/к, гонимых на убой?

Но автор книги снова, как Антей, припадает к научной почве, – и вот что получается. Шостакович мастерски, знаете ли, вплел в ткань произведения «изощренные „говорящие“ намеки и аллюзии. Экскавация этих намеков во всем их объеме и сложности только начата сегодняшней музыкальной наукой».

Против экскавации не возражаю. Кто я вообще такой, чтобы возражать!

«К примеру, установлено сходство основной темы финала Пятой симфонии с мотивом из более позднего сочинения Шостаковича – романса на стихи Роберта Бернса „Макферсон перед казнью“. Там мелодия эта поется на слова „Так весело, отчаянно шел к виселице он“».

Нет, вы поняли? Композитор вплел в ткань написанного произведения намек на ненаписанное!

Удивительно какое чтение – задом наперед. Но тогда что мешает и музыку «Падения Берлина» расшифровать как сатиру?

Тут мелькает у меня вовсе ужасная мысль: если человек обвел вокруг пальца самого Сталина, отчего бы ему не рискнуть и с Волковым?

Если он сладил с агитпропом, с какой стати ему опасаться науки, возможности которой вот каковы:

«Эмоционально пережив ощущения Серебряковой, которую выводили на казнь, Шостакович передал в звуках ужас расстреливаемых невинных жертв во второй части своей Одиннадцатой симфонии.

Мучения зверски избитого Мейерхольда, валявшегося на полу тюремной камеры, были воссозданы Шостаковичем как автобиографические в потрясающей седьмой части Четырнадцатой симфонии…»

Как-то немножко чересчур определенно, вы не находите? Немножко слишком уверенная однозначность. Впрочем, наверное, бывает и такая музыка.

Тактика Сталина, та была куда сложней.

«Всякий сценарий рано или поздно упрется в черную стену, тупик, каковым для нас являются скрытые размышления Сталина, если только к ним не подобраны какие-то возможные ключи в виде документов или воспоминаний».

То есть ежели Сталину не посчастливилось найти собственного Соломона Волкова (который, допустим, пока молчит, скрывается и таит), – не дождаться нам исчерпывающего ответа на вопрос:

что ж вы, И. В., с Шостаковичем так обмишурились? а еще великий кормчий!

Положим, наш Соломон Волков этот парадокс разъясняет, и даже очень красиво, – интуристам понравится. Дескать, русскому гению подобают три ипостаси: Самозванец, Юродивый и Летописец. (См. оперу Мусоргского «Борис Годунов».) И первые два обличья – защитные маски. Так вот, Шостакович, дамы и господа, орудовал этими защитными масками вовсю. С особенным блеском играл юродивого. Но не такого, как в опере, – который, убейте, не станет молиться за царя Ирода, – совсем наоборот: помолится на всю площадь; и балет из жизни кубанского колхоза сочинит, и песню о встречном плане, и марш по заказу МВД, и гос. гимн; и вступит в правящую партию; и против Сахарова подпишет, и все что угодно.

Такой трагический гамбит: добровольно пожертвовать личностью, а спасти организм и гений.

Само собой, автор книги восхищается героем. Верней, героями.

«…Это была опасная и дерзкая стратегия. Для ее успеха требовалось, чтобы царь решил следовать полумифической культурной традиции. Сталин на это пошел, но потребовал от Шостаковича встречных шагов. Это было их танго».

То есть сплошной расчет. Ни крошки любви, хотя бы невзаимной. Сталин, видимо, утешался тем, что зато музыка – вылитый он.

Глеб Булах. Херсон. Путь в неизведанное

Киев: Карбон, 2004.

Этот человек существовал с 1900-го по 1981 год. И был инженер морского флота и доцент. Любил свое дело и вообще жизнь. На старости лет написал пространные воспоминания, выказав замечательную прочность памяти, а также прелестно отчетливый слог. Описал чуть ли не всех, с кем общался, и разные производственные проблемы, которые довелось решать. Попутно быт и нравы разных сфер и слоев. В голосе звучит спокойное удовлетворение: выжил исключительно благодаря тому, что в самых сложных обстоятельствах не терялся и никогда не ленился, действовал умом.

Для истории техники, вообще для истории документ ценный. Когда-нибудь издадут полностью, а в этой книжке всего лишь несколько глав. Самая увлекательная – ленинградская, тюремная. В ночь на 20 сентября 1838 года Глеба Дмитриевича арестовали и отвезли в ДПЗ на улице Воинова (теперь опять Шпалерная), в августе 1939-го перевели в Кресты, в сентябре – в «Нижегородский отель» (теперь – на улице Профессора Лебедева). Обвинения не предъявили, объяснили правила игры: раз инженер – значит, вредитель, раз вредитель – значит, шпион или террорист, а подробности – какую планировал диверсию, по чьему заданию, кем завербован, кого завербовал, – дело твое; твори, выдумывай, пробуй.

Все это не бог весть какая новость. Считается, что мы полностью в курсе. Но подкупает здравый смысл рассказчика: после первых же, сравнительно легких пыток он понял, что выручить его может лишь собственный интеллект, и принялся добросовестно сочинять свое дело, как на литературных курсах. А следователи помогали: один – как редактор, другой – как критик. Время от времени покрикивали в манере Станиславского: не верю! – постепенно почувствовали себя соавторами, – дело пошло на лад.

«Я мгновенно придумал, что хотел затопить котлован, где строились доки, и тем самым уничтожить их. Это мне пришло в голову, потому что весной 1937 года в Херсоне было сильное наводнение, и нам поистине героическими усилиями удалось спасти котлован от затопления. Впрочем, если бы котлован даже был затоплен, то для дока не было бы ничего опасного, кроме задержки в ходе строительства. Но Александрову эта чепуха понравилась, и он хотел только уточнить, каким путем я затоплю котлован. Я ответил первое, что пришло на ум, что намерен был взорвать шпунтовую перемычку, отделяющую котлован от Днепра. Александров этот вариант отверг, так как бдительность НКВД не допустила бы меня к взрывчатке. Тогда я придумал еще более нелепый вариант – ночью, когда ночной сторож уйдет с перемычки в обход, я намеревался незаметно подбежать к перемычке и вытащить одну из шпунтовых свай… Этот вздор был санкционирован…»

Ну и так далее. А весной 39-го, «бериевской весной», назначили нового следователя – в деле обнаружились натяжки, – короче, мемуаристу повезло – отделался четырьмя годами ссылки.

Повезло, посчастливилось, – а сокамерники в большинстве пошли кто на лесоповал, кто на расстрел.

Что значит следователь Булаху попался гуманный: практически не бил, только ставил в дощатый шкаф (как бы стоячий гроб) на сутки-двое-трое, без сна.