Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Одна история из книги стоит того, чтобы выписать еще абзац.

«Ближе всех из заключенных я сошелся с Александром Васильевичем Королевым, доцентом-географом Педагогического института имени Герцена. Это был очень худой сухонький высокий слабосильный человек лет пятидесяти пяти – пятидесяти семи, внешностью напоминавший чеховского интеллигента… Он был арестован за несколько дней до меня по делу одного из профессоров института с немецкой фамилией. Когда Королева привели на первый допрос и он отказался признать за собой какую бы то ни было вину, следователь ударил его по лицу, сбив пенсне, приказал встать на четвереньки и сказал: „Ты теперь собака, бегай так вокруг стола и лай по-собачьи“. Со слезами в голосе мне Королев рассказывал об этом: „Меня никто никогда не бил, и, когда следователь ударил меня, когда упало пенсне, и я перестал хорошо видеть, я потерял способность делать что-либо по своей воле и понял только одно, что здесь со мной могут сделать что угодно. И я бегал на четвереньках и лаял, пока он не велел мне сесть и писать признание. И я решил писать всё, что ему нужно, лишь бы не повторилось это унижение. Пусть лучше будет смерть, чем то, что было со мной“».

В школе надо проходить такие отрывки, учить наизусть, в средней школе.

Я вас порадую, прекрасная читательница, просвещенный читатель. На этот раз нам повезло: чтиво под Рождество надыбано – первый сорт, хоть и не по гамбургскому ГОСТу. По крайности, первые две книжки – препараты нового поколения, мечта обжор: поглощаются с жадностью, аппетит утоляют – и выводятся из организма стремительно и без следа, не обременяя ни единой лишней калорией. Другими словами – обильная пища, от которой худеешь, лакомство с клизматическим эффектом; на праздники – самое то!

Начинаю представление.

Александр Червинский. Шишкин Лес

Роман. – СПб.: «Амфора», ТИД «Амфора», 2004.

«Похоже, мы держим в руках самый русский роман за последнее десятилетие», – написано на тыльной стороне обложки. Не так уж трудно догадаться, какой частью тела написано, – при занятых-то руках, – но какова дальнозоркость! – и хорошее настроение не покинет больше вас, только расслабьтесь; неглубокий массаж мозгов не изменяет конфигурации основных извилин.

Вещица сочинялась как сценарий телесериала. Но воплотить ее на экране в высшей степени затруднительно. Во-первых, главный герой обязательно должен напоминать автора «Дяди Степы» и здешних гос. гимнов – на это весь расчет, – а поди найди актера с такой фактурой – а потом всю жизнь откупайся от прототипа и его бесчисленных наследников. Как говорят тонтон-макуты, замучаешься пыль глотать.

Во-вторых, главный герой этот самый, как и все остальные персонажи, съедобен только под очень пахучим, очень кисло-сладким соусом – чтобы в носу щипало, как на гражданской панихиде, когда покойнику все прощаешь хотя бы из жалости к себе. Надо, значит, надеть на телеобъектив специальную насадку для теплоты чувств, – не то камера выдаст черт знает что, типа стада тлей на кочне: ну кого заинтересует в таком сюжете приязнь-неприязнь между отдельными особями, не говоря уже – степень между ними родства?

В печатной же (или, если угодно, романной) версии такой сентимент-фильтр установлен. Причем с изумительной ловкостью.

Александр Червинский, без сомнения, мастер (он, кстати, сценарист «Блондинки за углом», «Снова неуловимых», «Афганского излома» и других телекинохитов). Персонажи у него без передышки – не сказать: взаимодействуют, но, во всяком случае, – включают и переключают каналы взаимосвязи.

Так вот, в данном шедевре смонтировано устройство, позволяющее смотреть на историю малоправдоподобного убийства и совсем неправдоподобного расследования, вскрывающего историю (заведомо фальшивую) по-настоящему несимпатичной семьи, – глазами, горящими от интереса и увлажненными сочувствием.

А именно – глазами убитого.

Он погиб. Но закадровый голос, повествующий о дальнейших событиях, принадлежит ему. Всеведение и вездесущность мертвеца заменяют скрытую видеосъемку и магнитозапись. А поскольку в роли самодеятельного сыщика и мстителя – родной загробного повествователя отец (по профессии – больше, чем поэт; напоминающий, как две капли воды, сказано уже кого; знаменитость, именуемая на девятом десятке не иначе как Степой), – то вот вам и необходимый эмоциональный микроклимат. Ну как не разделить взгляд умершего сына из вечной разлуки: старик так трогательно храбр, так мило комичен, так обаятельно умен, – не правда ли?

Правда. И зря, вообще-то, С. В. Михалков обзывает интересующее нас произведение «художественно оформленной сплетней». Ничего подобного. Наоборот, это самое настоящее житие, и с подвизающимся тут святым и блаженным общего у С. В., я почему-то уверен, – только внешность и карьера.

И (отдадим Александру Червинскому всю имеющуюся у нас в запасе справедливость: он угадал нечто важное) выдающийся талант самосохранения. Талант, созданный из инстинкта – как алмаз из графита, – чудовищной тяжестью исторических обстоятельств. Талант, заменивший герою Александра Червинского так называемую душу: несокрушимый протез. Практически не слабей, чем у Сталина, – с той разницей, что Сталин таким родился, – ну и что способ освобождаться от людей у него был другой.

Хотя что значит – другой? Про Степу в этом романе ничего такого не известно. Худшее, что про него рассказано, – это что он отмежевался от одного из сыновей, смывшегося за границу. Подписал – вместе с женой – заявление в газету. Да и то ввиду угроз непреодолимой силы («– На выборах в секретариат Союза писателей меня теперь, конечно, п-п-п-прокатят… И Лешку уже не выпустили в Канны. И отменили твои гастроли в Италию. И Коте надо поступать в институт») – а капитуляция предложена почетная (год – 1983-й):

«– И они не требуют, чтоб мы от Макса отказывались. Не надо даже писать, что мы его поступок осуждаем как антисоветский. Достаточно указать, что мы не разделяем взгляды и преданы Родине и п-п-партии. Вот, смотри.

Достает из ящика буфета лист бумаги с текстом.

– Ты что, уже написал?

– Да. Видишь, я тут, поскольку мы не члены, слово „партия“ даже не пишу. Просто „преданы Родине“. А ведь это так и есть. Мы же Родине преданы. Тут все искренне».

То есть перед нами безумно совестливый человек. Без пяти минут академик Сахаров. Но упакованный не хуже настоящего Михалкова. И это немножко смешно. Есть такие карьеры, в которых проблема совести решается оперативным путем, с ходу и навсегда. И с тех пор не стоит вообще. Вообразим того же Сталина в мучительных раздумьях: а хорошо ли, дескать, я поступаю? не заест ли меня впоследствии стыд?