Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Соблюдая литкритприличия, следовало бы тут цитату оборвать: марш в библиотеку за «Новым миром». Но, во-первых, вам лень, во-вторых, не факт, что в библиотеке так сразу найдется этот номер журнала, в-третьих, есть риск – в поисках нужной страницы нарваться на другую, на такие стихи… это уж точно… признаюсь.

Самое же главное – пропадет из глаз картина, каких немного в литературе. А когда еще Бог приведет съездить в Саут-Энд. Так что провались всё, а выпишу до конца. Если на то пошло, Белинский позволял себе цитаты и попространней.

«Кое-кто, однако, начинает сдаваться, поворачивает обратно. Я иду. Впереди, на горизонте, в дымке виден силуэт корабля, стоящего на рейде. Если он стоит, то должен же он в чем-то стоять? Должно же быть где-то там все-таки море? Я дохожу. Где-то в километре справа от меня, я вижу, тоже кто-то дошел. Пески кончаются, дно круто уходит вниз, и тут оно, море, катит валы, вода холодная, глубокая, бурная. Я бросаюсь в нее, плаваю быстро-быстро, обжигаемый холодом; вижу, что мой сосед в километре справа делает то же. Потом надо согреться, бегать. Крабы, куски дерева, выброшенные волнами обрывки сетей с поплавками. Сосед уже пошел обратно. Я теперь совсем один; кажется, неизвестно, где; вокруг одно марево и блеск. Иррациональный мир…»

Не думайте, это еще не финал. Я вмешиваюсь только ради примечания на полях: насчет магии. Автор описывает благополучнейшую, кажется, минуту – да что там! – часы блаженства. Волю, покой, пейзаж, моцион. И голос ровный, повествовательный, к такому полагается мечтательная улыбка. Отчего же автора так жаль? Или это только мне мерещится за текстом одиночество человека, смирившегося с мыслью: все кончено?

«Пора уходить, скоро начнется прилив. Медленный-медленный, совершенно безопасный прилив. Прошлый раз я был с моей собачкой. У меня такая маленькая шавка есть, размером с кота, очень отважная и верная. Она всю дорогу носилась и бесилась от счастья, язык волоча по земле. Когда я пошел купаться в глубокой воде, я положил на песке далеко от воды рубашку и велел собаке сидеть и стеречь. Когда через десять минут вышел, оказалось, что это место уже залила поднимающаяся вода, рубашка плавала в волнах, а собачка моя сидела, только голова торчала из воды, готовая утопиться, но с поста не уйти. Спокойным шагом мы пошли обратно, сперва среди волн, потом среди мутных струек прибывающей воды, потом совсем опередив прилив, оставив его далеко за собой, и когда где-то через час вышли к берегу, то там еще и признаков прилива не было видно, он подошел к берегу еще где-то через час. И опять бегали по щиколотку в воде дети с собакой, а потом вода все поднималась, опять стало море до горизонта, полное-полное, словно выпуклое. Цикл этот занимает одиннадцать с лишним часов. Такая симфония длиной в день, целая гамма изменений, состояний, а со всем этим и ваших чувств. В общем, едешь после этого домой переполненный, обгорелый, счастливый. С чего? Я не знаю. До сих пор мне кажется, что там, в этом месте, есть какая-то неразгаданная мистика. Вот – счастье, и все. И не объяснишь…»

В общем, я тоже, как и публикатор, считаю, что Анатолий Кузнецов забыт несправедливо и напрасно. И тоже надеюсь, что не навсегда.

Дональд Рейфилд. Жизнь Антона Чехова

Пер. с англ. О.Макаровой. – М.: Издательство «Независимая Газета», 2005.

В виде исключения, будем справедливы. Совершен подвиг общественно-полезного труда. Человеко-часов потрачена уйма. Чтобы вылепить этот кирпич, надо было сперва истолочь в пыль целый утес. А потом выбраться из-под образовавшейся дюны. Так называемый (мною) парадокс биографа – не шутка: воспроизвести чужую жизнь в режиме реального времени нельзя иначе, как за счет своей. Особенно если эта чужая жизнь хорошо документирована. Например, если ваш герой успел написать тысяч пять писем, получить и прочитать тысяч семь, и сверх того все его знакомые только и делали, что писали друг другу и вели дневники, а впоследствии взялись и за мемуары. «Работа над самой полной чеховской биографией, – замечает м-р Рейфилд, – по срокам могла бы перевесить жизнь самого писателя. Я позволил себе сосредоточиться на его взаимоотношениях с семьей и друзьями».

Ваше право. Но отчего бы тогда так и не озаглавить? Описываю, дескать, взаимоотношения такого-то с его семьей, с его друзьями, больше ни на что не претендую. А что вряд ли чья-либо жизнь исчерпывается такими взаимоотношениями – понятно само собой. И что человек, тем более писатель, не обязательно похож на свои взаимоотношения с другими.

Как бы то ни было, тема интересная. Материала, в том числе нового, хоть отбавляй. Синтаксис изложения легкий. (Про перевод еще скажу.) Метод изучения – общедоступный. Книга м-ра Рейфилда порадует школьника, озадачит пенсионера. Успех – заслуженный успех – обеспечен. Мои поздравления м-ру Рейфилду: отныне и долго публика будет считать Чеховым его Чехова. То есть человека по имени Антон, обитающего в его книге, как в стеклянной комнате.

Что ж, оно и справедливо. Сильных биографий Чехова не существует. Его тридцатитомник (в котором писем – двенадцать томов), чтобы быть прочитанным насквозь, нуждается в новом Застое. Да еще советская цензура вырвала – как раз из писем – именно то, что теперь пригодилось м-ру Рейфилду. Так что, получается, за правдой – только сюда.

Тут она вся как есть, и приготовлена без затей – грубое, но питательное блюдо.

Берутся упомянутые двенадцать томов писем Чехова (с примечаниями, без купюр). И – в архивах – связки всех писем, им когда-либо полученных. И подряд выписываются факты, факты жизни. Купил собак, прописали пенсне, случился понос, напечатан «Ионыч», у брата Александра – нарыв, у сестры Маши – роман.

Выписки сортируются: колоритные, желательно не длинные, остаются в кавычках, остальное пересказывается в третьем лице.

И все это было бы прекрасно или, по крайней мере, занятно, если бы не две-три мелких слабости м-ра Рейфилда.

(Вообще-то четыре, но рецензия должна знать свой размер.)

Первая – та, что, при всей своей любви к фактам, м-р Рейфилд в душе художник. Ему скучно строить факты в хронологический фрунт. Он заставляет их танцевать: расходиться и сближаться, улыбаясь друг дружке.

Вот самый невинный пример. Апрель 1887. Чехов приехал ненадолго в Таганрог. В письмах к родным сообщает, с кем да с кем видится из старых знакомых. В числе этих знакомых – некто А. В. Петров, полицейский чиновник, нестерпимый болтун. Чехов пишет: «Если встречусь с Ан〈исимом〉. Васил〈ьичем〉, то – пулю в лоб». Через несколько дней: увы! пришел-таки в гости, довел громогласным вздором до дурноты, полицейская стерва.

(Хотя вообще-то, замечу в скобках, отношения, судя по всему, неплохие: впоследствии Чехов то поклон этому Петрову передаст, то адрес его зачем-то спросит.)