Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Это можно считать доказанным. Столько убедительных примеров.

В общем, пациенту рассказывают: не вы первый, не вы последний; буквально такой же курс лечения проходили в нашей клинике многие другие; некоторые переносили его еще тяжелей: бились в судорогах, теряли сознание, с кулаками бросались на медперсонал, – а теперь как огурчики; полюбуйтесь их фотографиями на доске почета.

В этом смысле книга необыкновенно утешительная: в самом деле, узнаешь в чужих историях свои симптомы и синдромы.

Чем черт не шутит, думаешь; лишь бы не подавилось волком наше теля.

Эрик-Эмманюэль Шмитт. Дети Ноя

Пер. с фр. А.Браиловского. – СПб.: Азбука-классика, 2005.

Эрик-Эмманюэль Шмитт. Мсье Ибрагим и цветы Корана

Пер. с фр. Д.Мудролюбовой. – СПб.: Азбука-классика, 2005

Эрик-Эмманюэль Шмитт. Оскар и Розовая дама

Пер. с фр. Г.Соловьевой. – СПб.: Азбука-классика, 2005.

Вроде бы этого прозаика (и драматурга) взахлеб хвалят в Европе. Судя по всему, не зря. Все три новеллы (изданы они, понятно, по отдельности, наподобие романов) – очень трогательные. В каждой есть глубоко несчастный ребенок и крайне симпатичный праведник – или праведница (в «Детях Ноя» – и тот, и другая). Доброта и юмор всегда торжествуют над несправедливой судьбой. Настойчиво проводится мысль, что любая религия – хоть иудейская, хоть католическая, хоть ислам – может послужить источником нравственной силы – или, в крайнем случае, подспорьем.

В диалогах много афоризмов, остроумных и глубокомысленных.

Одним словом, все качества. Читать приятно.

«– Христианином ты становишься в том случае, если полагаешь, что Иисус действительно Сын Божий, что Бог воплотился в нем, умер и воскрес.

– То есть для христиан все уже произошло, а для евреев еще только должно произойти.

– Вот именно, Жозеф. Христиане – это те, кто вспоминает, а евреи – те, кто еще надеется.

– Получается, что христианин – это еврей, который перестал ждать?

– Да. А еврей – это христианин до Иисуса».

Немножко мешает, что действующие лица – явно никакие не люди, а концепции. А также – что автор играет на чувствах читателя, как на клавишах, и слишком уверенно добивается – как его там – катарсиса.

И что словарь Э.-Э. Шмитта (в переводах разных и, похоже, старательных) нарочито беден, и синтаксис нарочито сух, – а г. Антон Демин уверяет в послесловиях, будто нам представляется шанс «по достоинству оценить блестящий, насквозь игровой язык его прозы, обладающей всеми достоинствами стиля, который со времен Расина и Вольтера, Флобера и Гюго, Франса и Жироду составляет гордость французской изящной словесности».

Может, и так. Вам видней. Наслаждайтесь:

«Она говорит со мной. Я гляжу, как тихонько приподнимается ее грудь, когда она воодушевляется. Не смею в это поверить. Женщина говорит со мной. Женщина. Улыбка. Она говорит. Улыбка. Говорит».

Анатолий Кузнецов. Я дошел до точки… Главы из книги.

Публикация и предисловие Алексея Кузнецова

Новый мир. 2005. № 4.

Исключительно прочно забыт этот человек. Старательно забыт, на совесть. Как и приговорила ГБ, когда он с нею поступил, как О. Бендер с мадам Грицацуевой. (Вообще-то несравненно хуже: разгласил подробности сношений.) Книги уничтожены, переиздание (только «Бабьего Яра») случилось, кажется, всего одно, и в момент самый неподходящий (1991).

Литературные современники, мемуарствуя, до Анатолия Кузнецова не снисходят – кто их знает отчего. До сих пор, наверное, гул стоит в ушах – такое извержение грязи случилось в газетах тогда, в 1969-м, после того как он – популярный и удачливый писатель, командированный в Лондон собирать материал для романа из истории компартии, – усыпив бдительность приставленного агента, сбежал из отеля – и попросил у британских властей политического убежища! – да еще вот Грицацуеву осрамил на весь мир.

Похоже, здесь отвернулись от него тогда буквально все. Да так и не повернулись.

Он умер в 1979-м, не дожив до 50-ти. Много читал, мало писал. Домик, садик, автомобиль. Поездки, прогулки. Прозу как отрезало. Более или менее регулярно читал на радио «Свобода» короткие тексты о том о сем. Фрагменты личного опыта советской жизни – то как анекдоты, то как притчи. Теперь, как видите, сын эту эссеистику-публицистику собрал.

И правильно сделал. По крайней мере, лично мне давно не попадалось ничего лучше этих «бесед». В них идеально выдержан тон: прямота, полностью очищенная от пафоса. Факты, да факты, да здравый смысл огорченного сердца.

Хотя лучшие страницы – про счастье. Например, в детстве, в какой-то Куреневке: отстояв ночь в очереди, наутро получить стограммовую пачку масла. Или в юности, в Киеве после войны, когда подфартило купить калоши:

«…Часам к одиннадцати милиция отсчитала-таки и меня в десятке, и повели нас, сердешных, счастливчиков, крепко державшихся друг за друга, этаких возбужденных, через двор, заднюю дверь – и внутрь универмага. Боже, как там было тепло – в раю и то, должно быть, не так тепло. И резиновый райский запах калошного отдела. У прилавка оказалось, что моего номера уже нет, остались на два номера больше, схватил, естественно, не задумываясь, Господи, новенькие, блестящие, как черное зеркало, с красной подкладкой, калоши, да набить в носки газет, да надеть на бутсы – и любая слякоть не страшна, живи счастливо, живи, обеспеченный на много лет. Нет, это все-таки был подлинный, великий у меня в жизни момент. Не преувеличиваю, здесь все точно».

И я думаю, все – правда, хоть и странная. Разумею не факты, а чувства. И необыкновенно прозрачный слог.

Тут есть одна страница, которую следовало бы включить в какую-нибудь хрестоматию – скажем, взамен рассказа «Деревцо», вырезанного в 1969-м из учебника для первого класса «Родная речь». Да и перевести на разные языки.

Она – про прилив и отлив. Верней, наоборот. Оказывается, в часе езды от Лондона есть такое прибрежное место – Саут-Энд, где вода самая теплая в Англии. Искупайтесь, пока прилив, а потом море за несколько часов отступит на несколько километров, до самого горизонта, – и ступайте бродить по обнажившемуся дну.

«…Самое главное – это необычайный подъем настроения, который испытывают все, буквально все, кто идет вот так, шлепая ногами по теплым, как чай, соленым лужам, в этом просторе. Я много раз проверял это на себе и наблюдая других. Прямо магия какая-то. Солнце греет, ветерок обвевает ласково, вокруг все искрится, а в воздухе марево, и если идти так час, полтора, то уже за маревом не видно берега, вы – в каком-то таком чудном пространстве, между небом и землей, и так хорошо, и хочется бегать, дурачиться, разбрызгивая ногами лужи, а которые поглубже – так шлепаться в них и лежать, как в ванне, болтая руками-ногами среди водорослей. Дети, те вообще с ума сходят; да и взрослые становятся как дети. Столько сил вдруг в тебе, ноги пружинистые. Идешь километр за километром, дыша всей грудью, и никакой усталости, идти бы так и идти…»