Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Опять-таки: русской литературе – возможно, и никакой другой – ничего подобного и не снилось. Ни Салтыкову, ни Лескову. Разве что Сухово-Кобылин изображал несколько похожий правопорядок. Но про него даже после революции понимали: преувеличивает; обобщает непомерно; говорили: гротеск.

Сомневаюсь, что потомки поставят Юлии Латыниной такой же диагноз. Как бы, напротив того, не задвинули в натуральную школу. Не пришили наивный, фотографический реализм. Мир, описанный ею, конечно, невероятен – и для простого смертного современника недоступен. А все-таки, судя по тому, как идут в России дела, – судя по запаху исторического воздуха, – нравы правящего класса, действительно… того-с.

По Юлии же Латыниной, наш с вами ад (в романе почему-то с прописной буквы) еще впереди. Это то, что будет со страной, когда окончательно сгниет государство.

И сюжет сочинен как последнее предупреждение. Катастрофический теракт, взгроможденный на грандиозную интригу. Но все-таки предотвращенный, вопреки всему и всем, – а благодаря одному благородному миллионеру и одному благородному офицеру спецназа ФСБ. И еще один гэбэшник – продажный, но храбрый – находит в себе силы сказать по телевизору правду и покончить с собой. Говорю же: увлекательная книжка.

А знаете, между прочим, какая у капитана Яковенко (потом подполковника) коллекция чеченских ушей? Едва ли не обширнейшая в России. Но это исключительно уши взрослых – детскими брезгует – и вообще: главный положительный герой.

…Вспомнил! Что-то в этом духе (но все-таки без отрезанных ушей) писал век этак с четвертью тому назад Всеволод Крестовский. Коррупция снизу доверху, безжалостный терроризм (польский) и прочее такое. Под заглавием, если не ошибаюсь, – «Кровавый пуф».

Михаил Шишкин. Венерин волос

Роман. – Знамя. 2005. № 4–6.

Это дело другое – словесность изящная.

Но не в полном смысле роман, а как бы пробегают облака предложений. Летучая такая гряда. Иное облако похоже на рассказ, иное – на повесть. Как если бы автор взялся было за один сюжет – бросил, взялся за другой, третий – опять бросил, бросил – и в отчаяние, должно быть, впадал, пока не догадался придумать, что это и есть его тема: что нет на свете такой истории, которую стоит рассказать от начала до конца; верней – что все истории стоят одна другой, хотя бы потому, что на самом-то деле, в реальности, кончаются одинаково, начала же не имеют; и повествовательное, контурное время, якобы протекающее между завязкой и развязкой, – условность, причем банальная. Что любой сюжет угрожает персонажу несчастьем, которого он, по его мнению, не заслужил и которое рано или поздно с ним обязательно случится;

сочинитель же обязан компенсировать ему так называемую несправедливость так называемой судьбы – состраданием читателей, тоже, вообще-то, условным.

А отчего бы не принять, просто для разнообразия, несправедливость как интересную такую, даже отчасти забавную константу? Не забросать собственную свою (скажем, любовную) неудачу – горестями всевозможных эпизодических других? Отчего бы не написать как есть: что все трын-трава, кроме грамматики?

Разумеется, Михаил Шишкин ничего такого не говорит. И обрывки сюжетов сшивает вполне искусно, как будто так и было задумано: ищите, дескать, интегральный смысл – он равен музыкальному ключу. Мало ли чем утешает себя человек, умеющий строить замечательные предложения, но которому скучно повествовать.

Но эта его скука проступает сквозь текст. Микропаузами на каждой точке. Предложение – миллисекунда скуки – новое предложение. Фразы дефилируют, как манекенщицы. Первоклассная коллекция оригинальных моделей. Хотя и с использованием популярных мотивов.

«Рыбки уснули в саду. Птички уснули в пруду. И Рим спит, город мертвых, где все живы. Угомонился, объят беспробудным сном. Только в одном окошечке виден еще свет, там приехавший из Рязани поручик, большой охотник до сапог, примеривает новую пару, в который раз подходит к постели, с тем чтобы их скинуть и лечь, но никак не может: поднимет ногу и любуется стаченным на диво каблуком. Желудок переваривает Берн. Батон светится. Если потянуть за кончик волоса, прилипшего к куску мыла, материки расползутся. Спят кишки земли. Спят белые карандаши. Девушки спят, будто плывут, правая рука вперед, под подушку, левая назад, ладонью кверху. Ночью громче фонтаны. Никого у Баркаччо. Никого у Треви. Фонтан фонтанов, адмирал, флагман – ведет за собою фонтанную флотилию по каменному заснувшему морю. Никому не садится водяная пыль на кожу. Никто не пьет вкусную Аква Вирго, никто не бросает через плечо монетку, мол, держи, перевозчик коз, волков и капустных кочанов, свой обол, теперь за тобой должок! Из отверстия в куполе Пантеона, дождавшись звездного часа, выскальзывают в ночь летучие мыши, шныряют. Под мостом, ведущим к Кастелло Сан-Анжело, проплывает по Тибру нацарапанная на стене лодка – пустая. На Форуме тихо, только кошки сидят и не отрывают глаз от пробитых рук…»

И т. д., и т. д., и т. д.

По-моему, талантливо. И премию «Национальный бестселлер» присудили по делу. А какой получился бы из этого бестселлера сборник диктантов!

Людмила Штерн. Довлатов – добрый мой приятельСПб.: Азбука-классика, 2005.

Никак не оставят беднягу в покое. Наверное, сам виноват.

Во-первых, судя по всему, не только не обладал манией величия, но даже позволял окружающим не притворяться, что они считают его гением. Еще и сам, небось, проговаривался, типа того, что какой я гений? я ворон…

Во-вторых, несмотря на это, посмел после смерти приобрести значительную известность.

В-третьих, действительно, кажется, был не гений, а всего лишь дошел своим умом до одного гениального подозрения.

Вот Корней Чуковский, как известно, полагал, что все дети – сумасшедшие.

Я, со своей стороны, думаю, что некоторым детям в некотором возрасте становится совершенно очевидно: стать взрослым – значит спятить и с важным, солидным, серьезным (унылым либо восторженным) видом городить чепуху, молоть вздор, нести чушь, – короче, бредить.

Впоследствии почти у всех это пугающее чувство проходит. У Довлатова – не прошло. Правда, он научился использовать его для комических эффектов.

«Состояние у меня нервное. Бывает тоскливо, бывает ничего. Я знаю хорошего человека, который утверждал, что будет абсолютно счастлив, если домоуправление заменит ему фановую трубу».

Но это только в литературе смешно. В рассказе – или в письме к Людмиле Штерн. Вообще – в тексте. А так называемая жизнь у человека с таким взглядом на вещи протекает, конечно, в нормальном режиме дурдома.

И он должен быть крайне осторожен. Соблюдать меры безопасности. Лучше всего – купить уединенную виллу в приятном климате и большую часть времени проводить там, лишь изредка приглашая самых верных друзей и самых веселых красавиц.