Екатерина Ляпушкина - Введение в литературную герменевтику. Теория и практика

Структурализм в самых жестких своих проявлениях (см., например, работу Ц. Тодорова «Поэтика») вообще не озабочен проблемой интерпретации текста, считая последнюю уделом литературной критики, которая, в сущности, наукой как таковой признана быть не может. Отметим, что подобное отношение к литературной критике есть в известном смысле крайнее, хотя и весьма показательное проявление принципов структурализма. Так, в работах Р. Барта литературная критика осмысляется несколько иначе, чем у Тодорова: с определенными оговорками Барт признает возможность придания этой дисциплине статуса науки, понимая, впрочем, под критикой не совсем то, что имеет в виду Тодоров. Однако в данном случае наиболее существенным представляется не столько вопрос о конкретном содержательном наполнении того или иного понятия отдельными представителями структурализма, сколько сам выработанный направлением в целом принцип, критерий, в соответствии с которым решается вопрос о признании того или иного подхода к тексту научным или ненаучным. Проблематичность научного статуса критики связана прежде всего с тем, что последняя ни при каких обстоятельствах не может полностью освободиться от момента субъективности: занимаясь конкретным содержанием произведения, невозможно установить его единственный и подлинный смысл, независимый от тех или иных исторических или психологических обстоятельств. Показательно, что в этом пункте структурализм отчетливо противопоставляет собственную позицию наиболее авторитетным направлениям и философской (Хайдеггер – Гадамер), и литературной (рецептивная эстетика) герменевтики ХХ века. Он отказывает одному из основополагающих принципов «понимающей» герменевтики – принципу предрассудочности всякого понимания – в научности, выдвигая принципиально иные требования к самому понятию научности.

До тех пор, пока познавательный процесс носит предпосылочный характер, пока объектом науки остается конкретный литературный текст, пока исследователь озабочен постижением смысла этого конкретного текста, изменить статус литературоведения, уподобить его естественным наукам, не удастся: смысл конкретного произведения всегда будет в той или иной мере обусловлен позицией формирующего этот смысл субъекта, то есть, строго говоря, он всегда будет носить окказиональный характер. Следовательно, для того чтобы изменить статус литературоведения, то есть придать ему подлинную научность, необходимо изменить его объект, – такова логика структурализма.

Литературоведение, претендующее на действительную научность, должно вообще отказаться от задачи интерпретации конкретных текстов и сосредоточить свое внимание только на описании общих глубинных текстовых структур – вот предельный вывод структурной поэтики. Конкретные воплощения данного положения несколько скорректируют его жесткость, но теоретическая установка именно такова: предметом истинной науки, в том числе и науки о литературе, могут быть только общие, повторяющиеся, закономерные явления, каковыми в данном случае являются текстовые модели, а не сами тексты, литература как таковая, а не отдельные литературные произведения, условия смыслопорождения, а не сами смыслы.

Литературоведческий структурализм имеет отчетливо выраженные лингвистические корни. Он опирается прежде всего на теорию знака Ф. де Соссюра, не случайно и в основе его понятийного аппарата лежит лингвистическая терминология. Из учения о языке Соссюра и его последователей структурализм почерпнул, в частности, представления о коллективном характере языка и, как следствие, о коммуникативной природе как первичных (например, естественный язык), так и вторичных (например, художественный текст) знаковых систем, а также о конвенциональности кода как совокупности правил и ограничений, обеспечивающих коммуникацию. Лингвистического же происхождения (прежде всего это связано с областью фонологии) и широко используемый структурализмом метод бинаризма – метод описания текстовых структур в терминах бинарных оппозиций.

Одним из ключевых моментов структурного анализа является рассмотрение элементов структуры текста в качестве функций. Само понятие «функции» (как неразложимой единицы повествования, отражающей соотнесенность данного элемента структуры с остальными ее элементами) было введено В. Я. Проппом в его работе «Морфология сказки» (1928) – работе, установившей соответствие конкретных текстов, представляющих жанр волшебной сказки, общей инвариантной структуре. Именно эту работу сами структуралисты считают первым опытом структурного анализа. (Отметим, что почти одновременно с Проппом о «функциях» как структурообразующих элементах повествования, не вводя, впрочем, самого термина и называя «функции» «ролями», написал и В. Б. Шкловский – см. его работу «Новелла тайн», (1929), посвященную выявлению общей структуры рассказов Конан Дойля о Шерлоке Холмсе.) Теоретическое обоснование понятие «функция» получило также в работе Ю. Н. Тынянова «Архаисты и новаторы» (1929) – формалистические корни структурализма, таким образом, не менее очевидны, чем лингвистические. Строго говоря, при всем своем разнообразии (и с точки зрения количества составляющих единиц, и с точки зрения сферы применения – большей или меньшей степени универсальности этой сферы) предложенные структурализмом 60–70-х годов схемы повествовательных функций (работы А. Ж. Греймаса, К. Бремона, Ж. К. Коке) так или иначе опираются на включавшую применительно к волшебной сказке 31 функцию первоначальную схему Проппа.

Направление же движения структуралистской и – шире – семиотической мысли определяется стремлением найти все более и более универсальные повествовательные модели, все более универсальные инварианты, по отношению к которым все большее число текстов можно было бы рассмотреть в качестве их вариантов. Если принять за исходную точку работу Проппа, то можно сказать, что вектор этого движения берет свое начало в построении жанровой модели (в данном случае модели волшебной сказки) и далее разворачивается в направлении создания общекультурной модели, в соответствии с которой в пределе можно рассмотреть вообще любой текст – не только вербальный, но действительно любой: любую объединенную смысловой связью последовательность знаков, любой коммуникативный акт (в том числе, например, танец, ритуал, костюм, рекламу и т. д.). Понятно, что при этом структурализм исходит, конечно, из конкретного материала, но последний служит лишь предпосылкой, а не целью исследования.

В ходе собственного развития структурализм наглядно продемонстрировал, что результаты науки о литературе действительно могут обладать теми же свойствами, что и результаты естественнонаучного познания (при этом очевидно, конечно, что подобие научных результатов обеспечивается подобием же научных объектов). Регулярность, повторяемость, предсказуемость – все эти существенные характеристики научных результатов особенно наглядно проявились во множестве разнообразных смыслопорождающих схем, сюжетообразующих моделей, алгебраических формул повествовательных структур и т. п., которыми изобилуют структуралистские работы. В этом смысле чрезвычайно показательным оказывается тот факт, что, в сущности, на определенном этапе своего развития структурная поэтика становится поэтикой порождающей. Не случайно одна из работ представителей отечественного структурализма, Жолковского и Щеглова, так и называется: «Структурная поэтика – порождающая поэтика» (1967). В работе рассматривается сюжетная схема реально существующего литературного текста (сюжетного эпизода) и далее демонстрируется возможность использования этой схемы в качестве сюжетопорождающей: на ее основании моделируются сюжетные эпизоды, так сказать, альтернативные данному, – альтернативные, поскольку при их построении действительно учитываются те закономерности, в соответствии с которыми построен и первоначальный, то есть реальный эпизод. Очевидно, что в данном случае моделирующие возможности метода наглядно демонстрируют наличие, например, такого критерия научной результативности, как предсказуемость. В результате перед нами яркий пример заинтересованности структурализма не столько в реальной литературе, сколько в литературе, так сказать, возможной.