Екатерина Ляпушкина - Введение в литературную герменевтику. Теория и практика

Ни в коей мере не претендуя на определение каких бы то ни было путей и перспектив, отметим, что намечающийся внутри самого постструктурализма «сдвиг» в очередной раз подтверждает наличие единой универсальной герменевтической закономерности, в соответствии с которой происходит смена литературоведческих направлений, течений, парадигм. Речь идет о принципе герменевтического круга. В сущности, каждое из рассмотренных (или только упомянутых) нами в качестве рецепции той или иной философско-герменевтической системы литературоведческих направлений (немецкая духовно-историческая школа, интуитивизм, рецептивная эстетика, формализм, структурализм, постструктурализм) придерживается в своих философско-методологических установках одной из двух возможных герменевтических (интерпретационных) стратегий – либо «понимания», либо «объяснения». Объединить «понимание» и «объяснение» в пределах единого направления, единой методологии оказывается невозможным. С этой точки зрения, философская система Шлейермахера, обосновывавшая необходимость «сотрудничества» двух названных подходов к предмету познания, оказалась как бы навсегда «невостребованной» литературоведением. Герменевтический круг, подразумевающий взаимное корректирование результатов познания, полученных разными методами, внутри отдельного литературоведческого направления, действительно, не разворачивается. Но он разворачивается на другом уровне, так сказать, в ином масштабе – в масштабе литературоведения в целом. Регулярность, с которой «понимающее» литературоведение сменяется литературоведением «объясняющим», а последнее, в свою очередь, вновь «понимающим» и т. д., как раз и демонстрирует потребность этих двух способов познания друг в друге. Совершенно очевидно, что диалог между результатами «понимания» и «объяснения» происходит непрерывно, – только он разворачивается не в границах той или иной отдельной школы, или направления, или парадигмы, а в границах литературоведения в целом. Эволюция литературоведческого познания, таким образом, осуществляется в соответствии с действием «большого» герменевтического круга.

Итак, сам объективный ход вещей, само объективное развитие литературоведческой мысли в целом осуществляют своего рода «реабилитацию» той первоначальной философской системы, с которой, собственно, это развитие и началось, – системы Шлейермахера, включавшей в себя и находившей возможность примирять в собственных пределах те крайности, которые в дальнейшем оказались разведенными и непримиримыми. Своеобразный возврат к истокам герменевтической мысли проявился и в позиции наиболее крупного представителя современной литературной герменевтики, американского исследователя Эрика Дональда Хирша(р. 1928). Самой существенной чертой позиции Хирша является ее полемическая направленность по отношению ко всем крайностям любых литературоведческих систем – будь то рецептивная эстетика, или структурализм, или постструктурализм и деконструктивизм. Программные работы Хирша – «Достоверность интерпретации» (1967), «Три измерения герменевтики» (1972), «Цели интерпретации» (1976) – демонстрируют попытку привести непримиримые теории интерпретации к определенному согласию.

Отказываясь видеть в литературном произведении только его материальный статус (например, трактовать его только как знаковую систему) и стремясь к выявлению его неповторимого, уникального смысла, Хирш настаивает на необходимости подчинения всех возможных интерпретаций текста единому центру, которым, в конце концов, по мнению ученого, должна служить авторская интенция. Соотнесение интерпретации с авторским замыслом – это единственный способ избежать интерпретационного произвола, фальсификации, насилия над текстом; только такой подход, по мнению Хирша, позволит применить к результату исследования критерий достоверности.

При этом Хирш не отказывается от принципа множественности интерпретаций одного произведения. Вслед за Хайдеггером, Гадамером, рецептивистами он признает известную историческую обусловленность взглядов интерпретатора, однако эта обусловленность, с точки зрения ученого, вовсе не должна приводить к требованию отказаться от так называемой реконструирующей интерпретации. Исследователь вполне может избрать целью собственного анализа реконструкцию сколь угодно далекого прошлого. Правда, результат такой реконструкции никогда не будет носить абсолютно аутентичного характера, он непременно будет отмечен особенностями той эпохи, представителем которой неизбежно является интерпретатор, но Хирш и не считает нужным добиваться каких бы то ни было «абсолютных» результатов. Более того, он считает, что такие «абсолютные» результаты в принципе недостижимы. Любые результаты будут всегда иметь «относительный» характер. Но это опять же не значит, что нужно категорически отказаться, например, от реконструкции первоначального смысла того или иного текста в пользу постулирования анахронического (то есть несущего на себе печать исторических эпох, отделяющих интерпретатора от интерпретируемого текста) смысла или наоборот. По мысли Хирша, ни тот, ни другой тип интерпретации вообще не может быть помыслен как более или менее предпочтительный – оба типа абсолютно «законны» и каждый из них имеет равные права на существование. Все дело лишь в свободно избранной интерпретатором цели, в той первоначальной исследовательской установке, которой подчиняются методы его исследования. В сущности, Хирш ставит вопрос об уважительном отношении к любой научной позиции, которую, в свою очередь, он рассматривает как результат этического выбора ученого. Таким образом, Хирш постулирует два основных принципа, на которых должна строиться любая концепция интерпретации: принцип авторитетности автора и принцип свободы исследовательской позиции.

Нетрудно заметить, что оба провозглашенных принципа имеют единую основу – внимание к личности, к человеку – к автору и к интерпретатору. Даже если видеть в качестве основных участников герменевтических отношений произведение и интерпретацию, нельзя забывать, что без автора нет произведения, без интерпретатора нет интерпретации – такова логика Хирша. В результате остается лишь констатировать, что герменевтическая мысль, описав своеобразный круг, вновь приходит к тому, с чего она когда-то начиналась и от чего на определенном этапе своего развития отказалась, – она возвращается к заинтересованности в человеке.

Особенности прозы Тургенева, связанной с пристрастием писателя к афористическим суждениям, серьезного внимания в литературоведении до сих пор не уделялось, хотя отмечена она была уже давно. В 1920 году в работе «Повести и романы у Тургенева» В. М. Фишер, в частности, писал: «…всякое душевное переживание […] Тургенев подводит под общий закон, как будто бы этим обесценивая личное. Делает он это с помощью опытных афоризмов, которые как будто бы у него всегда наготове» [2] Фишер В. Повесть и роман у Тургенева // Творчество Тургенева: Сб. статей. М., 1920. С. 34. . К подмене личной психологии общим законом, выраженным в форме афоризма, Тургенев прибегает, с точки зрения Фишера, в силу собственной «небрежности при изображении душевных переживаний» своих героев, в силу «невнимания к личности» [3] Фишер В. Повесть и роман у Тургенева // Творчество Тургенева: Сб. статей. М., 1920. СС. 35. . В сущности, такого рода замечаниями исследователь и ограничивает свои наблюдения над афористикой Тургенева, скорее констатируя наличие приема, чем анализируя его функции (во всяком случае, аналитическая работа по данному вопросу в статье Фишера если и разворачивается, то исключительно на почве психологии творчества, но не в области поэтики).