Марк Липовецкий - «Это просто буквы на бумаге…» Владимир Сорокин: после литературы

Любопытно, что безлошадный ходок сотский носит фамилию Лошадин – чисто сорокинский трюк.

См. помешательство на геометрии в Лапуту, в частности влияние этой науки на кулинарию: «В первой перемене были баранья лопатка, вырезанная в форме равностороннего треугольника, кусок говядины в форме ромбоида и пудинг в форме циклоида. Во вторую перемену вошли две утки, приготовленные в форме скрипок, сосиски и колбаса в виде флейты и гобоя и телячья грудинка в виде арфы. Слуги резали нам хлеб на куски, имевшие форму конусов, цилиндров, параллелограммов и других геометрических фигур» – Swift J. Gulliver’s Travels. London: Penguin Books, 1994. P. 176. Цитата дана в классическом русском переводе Адриана Антоновича Франковского, изданном десятки раз.

Не будем дальше развивать очевидное сравнение белоснежного кокаина с белым снегом, так как оно может завести нас слишком далеко.

У Толстого также трагедия разворачивается в емкости с жидкостью – во сне главного героя мужик тонет в пруду. Сам герой, напомним, хочет в этом пруду искупаться. У Чехова сон, в котором самоубийца Лесницкий и сотский Лошадин бредут сквозь метель, заканчивается причитаниями, переходящими в истерическое бормотание: «Мы идем, мы идем, мы идем… Вы в тепле, вам светло, вам мягко, а мы идем в мороз, в метель, по глубокому снегу… Мы не знаем покоя, не знаем радостей… Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей и вашей… У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем…» ( Чехов А. П. По делам службы // Чехов А. П. Собрание сочинений: В 12 т. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1962. Т. 8. С. 385). Подобный прием, доведя его до абсурда, до логического саморазрушения, Сорокин использует очень часто; в «Метели» именно им завершается описание внутреннего монолога Гарина, находящегося под воздействием новейшей субстанции: «Я умру? Он улетит. Я умру! Толпа начинает петь и раскачиваться. Ямру! Что это? Ямру! Народная песня? Ямру! Песня этого народа? Ямру! Этого прекрасного народа. Ямру! Этого проклятого народа. Ямру! Этого злого народа. Ямру! Народ поет. Ямру! Народ поет и раскачивается. Ямру! Они хотят его прекрасной смерти. Ямр! Но он превратится в голубя и улетит. Ямр! Нет, это хор из „Набукко“. Ямр! Они поют. Ямр! Va, pensiero, sull’ali dorate! Ямр! И раскачиваются. Ямр! Поют. Ямр! Раскачиваются. Ямр! Поют. Ямр! Раскачиваются. Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям!» ( Сорокин В. Метель. М.: Астрель; Аст, 2010. С. 50. Далее номера страниц, откуда берутся цитаты из повести Сорокина, даются по этому изданию в самом тексте в скобках).

Из имеющихся интерпретаций «Метели» наиболее интересная – историко-культурное «прочтение», предпринятое в статье Марка Липовецкого «Советские и постсоветские трансформации сюжета внутренней колонизации». Как явствует из названия текста (и из названия сборника, в котором он опубликован), повесть Владимира Сорокина здесь трактуется в рамках концепции «внутренней колонизации». Липовецкий анализирует сразу несколько произведений; ряд, который замыкает «Метель», включает в себя «Зависть» Ю. Олеши, романы Стругацких, из относительно новых – «ЖД» Д. Быкова. Отметим два важных сюжета анализа «Метели» в этой статье – возвращение Сорокина к характерному для досоветской русской литературы «единству Человека власти и Человека культуры» ( Липовецкий М. Указ. соч. С. 835), и гипотеза об еще одном возможном источнике сорокинской повести – фильме Алексея Балабанова «Морфий». Вопрос о том, насколько предложенные Александром Эткиндом условия и характерные черты «внутренней колонизации» являются уникальными именно для этого феномена, – совершенно особый и требует отдельного обсуждения. Отметим лишь, что подобный набор характеристик достаточно широко распространен – и, возможно, стоит поместить этот сюжет в более широкий географический, культурный и исторический контекст. Однако анализ трансформации сюжета «Человек власти» и «Человек культуры» versus «Человек народа» (или даже просто «Народ») в статье Липовецкого убедителен и вне рамок «сюжета внутренней колонизации». С другой стороны, сложно согласиться с тем, что «Метель» представляет собой «ретроутопию» и что в повести Сорокин «ироничен» (Там же. С. 836 и далее). Ретроутопия предполагает существование исторического времени (или даже «времени истории», о котором много писали историки и исторические антропологи прошлого века). Как я пытаюсь показать в данном эссе, никакого исторического времени в сорокинской «Метели» нет. Ниже даже делается предположение, что в повести вообще нет никакого времени , только пространство, организованное нарочито формальным образом. Оттого же, как представляется, нельзя говорить об «иронии» в данном случае, ибо именно историческое время является важнейшим условием появления «иронии». В любом случае, даже внутренне отталкиваясь от статьи Марка Липовецкого, это эссе «работает» с главными заданными там темами и сюжетами.

См., например, «кабинет» Базилиуса Безлера, который изображен в его книге «Fasciculus rariorum varii generis», вышедшей в Нюрнберге в 1622 году: Mauries P. Cabinets of Curiosities. London: Thames & Hudson, 2013. P. 22–223. Или «кабинет» итальянского аптекаря Франческо Кальцорали; удивительная гравюра, на которой можно увидеть его коллекцию, напечатана в книге «Museum Calceolarium», опубликованной в том же 1622 году в Вероне: Mauries P. Op. cit. P. 14–15.

Конечно же, тут нужно множественное число: разные эпистемы. Одним и тем же было желание их выразить и зафиксировать в определенном порядке расположения определенных вещей в шкафах и на витринах «кабинетов».

Mauries P. Op. cit. P. 25.

В этом рассуждении невозможно не упомянуть романы Константина Вагинова. Коллекционирование – одновременно их главный прием и главный сюжет. Сам Вагинов как бы «составляет» романы из разных персонажей, выдернутых из социокультурных обочин ленинградской жизни того времени. Но то же самое делает и писатель Свистонов в «Трудах и днях Свистонова». В «Козлиной песне» коллекционируют безделушки, непристойные штучки, в «Бамбочаде» – причудливые кулинарные рецепты; дальше – больше: собирают сны и даже ногти. Из важной характеристики героев коллекционирование превращается в страсть, в навязчивую идею, в паранойю. Причем если сначала у Вагинова собирают предметы материальные, «исторические», даже «культурные», то потом – уже либо нематериальные (сны), либо вообще обрезки «органического», «природного», а не «культурного» (ногти). Вагинов демонстрирует, как попытки механически заполнить пустоту новой советской жизни предметами прекрасного прошлого теряют смысл. Главным становится не то, чем заполнять пустоту , а сам процесс ее заполнения . При этом, собственно, попытку «организовать» коллекцию, создать «кабинет» предпринимает только один герой – Свистонов, в каком-то смысле альтер эго самого Вагинова. Попытки вагиновских персонажей сконструировать персональные ретроспективные утопии из пестрого мусора барахолок, букинистических лавок, бытовой и литературной жизни бывшей столицы приводят к выпадению их из пространства исторического времени в область психопатологии, где исторического времени нет.