Сергей Хоружий - «Улисс» в русском зеркале

извинимся перед шемом-писакой что отошли на минуту от него к какому-то там философу пусть он и собрат по регистрации и непонятен почти в такой же мере как джойс пожалуй не менее образцовые примеры можно было бы и поближе к джойсу найти да те же хармс и введенский тоже Последние Регистраторы без страха и упрека и вели регистрацию под накатом не хуже витгенштейновского сражения но мы вернемся к шему с его создателем вернемся чтоб попрощаться с ними и на прощанье хочется вызвать его присутствие которое доносят его последние письмена мы видели последний портрет художника портрет шема-писаки услышим же что он там пишет-регистрирует и вот странно в этих последних письменах завершающих немыслимый опус безумной сложности-нечитаемости вдруг неожиданно простое письмо простое скупое где стоят немногие веские слова на расстоянии голоса одно от другого

прислушаемся же на прощанье вот джойсова последняя регистрация мастер правит великие поминки по реальности als solche и журчит истаивая на исходе последнем гибернийская велемила шелестит лепечет блажит анна ливия плюрабелль……………………………………………………………..

Старайтесь не расставаться! Будьте счастливы, мои милые! Я, может, и не права! Она ласкова будет с вами, как я ласковая была, выйдя из моей матери. Моя голубая спаленка, просторная, воздух тихий такой, едва где облачко. Мир, молчание. Я б там могла навсегда остаться да вот. Чего-то нам не хватает. Сперва чувств пробуждение. Потом раз – и падение. А она теперь пусть изливается, если хочет. Слегка или вовсю, как хочет. Как угодно пусть изливается, потому что время мое пришло. Я всегда всеми силами старалась, когда мне давали. Всегда считала, если я двигаюсь, так и все двигается. Забот сотни, масса тревог, а есть хоть кто-нибудь, кто б меня понимал? Один за тысячу лет ночей? Всю жизнь я с ними живалась, а теперь они мерзкими мне становятся. И мерзки мне мелкие их тепленькие штучки. И мерзки жалкие их любезности в обхожденье. И вся жадность прямо сочится из маленьких их душонок. И вся лень прямо истекает из их наглых телес. Как мелки эти все сделки! А я вечно вид делаю. И знай себе весело распеваю. Думала ты такой весь блестящий и с благороднейшей осанкой. Ты всего-то чурбан. Думала ты великий во всех делах, и в преступных и в славных. Хиляк ты, и ничего больше. Дом родной! Уж сколь я могу так мои не их были поля ягоды в той ихней тамошности. За все наглое скверное неверное это их корить, ведьмы они морские. Нет! Не за все даже дикие наши плясы во всем их грохоте диком. Могу самуся средь них видевши, ворскла пульхрапригожая. Какая ж была она краса, дикарка Амазия, когда было накинулась на грудь другую мою! А Нилуша, уж и надменная, и чудачка, что норовит подтибрить собственнейших моих прядок! Тут уж они буянки. Хап цап! Цап хап! И клики сшиблись наши пока мы не прыг да на свободу. Златолетики, они глаголет, нипочем не глядите на свое имя! Да я от них граблюю вот тут что и от всего-то тошную я. Лунатствую одинешенька. А виною они во всем. Испускаю дух мой. О, горек конец! Скользну и скроюсь, пока еще они и не встанут. И никогда им не увидеть. И не узнать. И не надо меня им будет. И все это старо престаро, печально и престаро, и печально, устало я к тебе возвращаюсь, мой хладный отец, мой хладный безумный отец, мой хладный безумный страхоотец, пока прямо перед глазами встав, его ширь, мили и мили шири стоном стоностенающей, не сделают меня морезанесенной в соли насквозь до боли, и не впаду, мой единственный, в твои объятья. Вижу, как они подымаются! Спаси меня от этих жжужасных жал! Еще два. Одиндва далеболе боле. Так. Благоводие. Листья мои уплывают от меня. Все. Но один вот остается еще. На себе буду его носить. Напоминал чтобы про. Лфф! Утро такое мягкое, наше. Да. Бери с собой меня, отечик, как на базар игрушек бывало! Увидь я сейчас как он надвигается на меня под белораскинутыми крылами будто с Архангелска, я падаю я тут же б вся сникла у его ног, мышкой неслышкой, чтоб только омыться. Да, самое время. Вот куда. Сперва. Тут плавно сквозь плавни там кочки кусточки и туда. Нишкни! Чайка. Чайки. Вдалеке крики. Иду-иду, далекоо! Здесь кончено. Потом мы. Финн не Ганс! Бери. Лобзлобыззайяаа, меняпомнимяаа! До тыщитытыщконцааа. Лбз. Ключи от. Дан! Путь одинокий последний любимый долгий по-за

Добрый день! Я очень рад говорить о Джойсе в столь обширной аудитории. Хотя это обстоятельство будит у меня и сомнения – Джойс автор не площадной, автор для индивидуального пользования и камерного восприятия. Воспринимать его в массово-коллективном порядке довольно трудно. Тем не менее попытаемся.

Дмитрий Владимирович [57]сказал уже, что по одному только роману этого автора во многих городах мира, так же как и в вашем городе, существуют постоянно действующие семинары. Как ясно отсюда, это книга, в которую можно вчитываться без конца, всего о ней не скажешь. Существуют горы литературы. Конечно, и моя лекция не будет полным, исчерпывающим рассказом об этом романе, и уж тем более о творчестве Джойса вообще. Но мы и не будем стремиться к полноте. Когда я думал о теме для нашей встречи, мне показалось небесполезным выделить и обсудить некоторый лейтмотив или ключ, некую сквозную нить, которые даже для малознакомых с Джойсом создали бы представление о том, что, собственно, сделал этот человек, к чему он стремился. «Улисс», разумеется, главная вещь, главный роман, – и не только в творчестве Джойса, существует авторитетное мнение, что это главный роман всей прозы ХХ столетия. Но, тем не менее, в контексте и в русле литературных трудов Джойса это была не первая и не последняя вещь. Она встраивалась в единое задание, которое Джойс перед собой ставил, и которое он цепко и пунктуально выполнял.

Что ж это за задание, из которого перед нами выступает Джойс вообще, Джойс в целом? Как ни странно, все горы написанной о Джойсе литературы почти не задаются таким вопросом, и мои рассуждения об этом будут на добрую долю импровизацией. Я подумал о краткой формуле, которая обняла бы все это джойсовское задание – задание, что он стремился выполнить не только в «Улиссе», но и в том, что предшествовало этому великому роману, и в том, что последовало за ним. И мне показалось, что мы можем не мудрствуя лукаво найти у самого Джойса такую формулу, которая возникла у него на самых ранних этапах, задолго до «Улисса», и впоследствии пребывала с ним до конца как его постоянное задание.

Мне показалось, что именно такой формулой для Джойса может служить название одного очень раннего этюда, который он написал, – «Портрет художника». Присутствующие, должно быть, слышали про ранний роман Джойса, который предшествует «Улиссу» – «Портрет художника в юности». Но еще прежде этого романа Джойс написал несколько страничек, которые носили название «Портрет художника». Как я попытаюсь показать, этот этюд, вместе с его названием, и задал Джойсу, по существу, всю его программу на будущее. Формула, как часто в жизни бывает, явилась счастливою случайностью. Джойс даже не сам придумал ее. У него был трудный период писательского становления. Сначала он написал удачливо, с разгону, несколько первых прозаических вещей, еще не очень задумываясь, чем и как он желает быть как самостоятельный, никого не повторяющий автор. Но затем уяснилось, что задачи самостоятельного творчества никуда не ушли – после этих удачных опытов прозы, заслуживших в Дублине похвалы, еще все-таки предстоит себя найти. Последовали трудные поиски – он не знал ни как писать, ни о чем писать. И потому обратился к младшему брату Станиславу, постоянному литературному собеседнику – де, брат, не знаю о чем писать и как писать. Дай мне какие-нибудь темы. Какие закажешь, на те я и буду сочинять. – И тот ему дал несколько тем, как задают темы школьного сочинения. Одним из заглавий в этом списке Станни стояло – «Портрет художника». Джойс выбрал из всех вариантов брата именно этот и написал залпом за один день, 7 января 1904 года, около десятка страниц. Получился странный, смутно написанный текст, в котором и были заложены все ключи Джойса, каким мы его знаем, Джойса – классика нашего столетия. Как постепенно выступало в ходе творческой жизни классика, предложенная его братом формула была очень емкой. Она уже несла в себе все узлы, все нити, которые потом Джойс будет распутывать всю жизнь.