Ирина Левонтина - Русский со словарем

Мне, кстати, вспоминается, как либеральный экономист Герман Греф делал доклад, в котором он упомянул Руссо (в связи с тем, что был юбилей Руссо). При этом прозвучало сочетание социальный контракт. Я не сразу сообразила, что речь идет о всем известном со школьной скамьи общественном договоре.

Я думаю, что за таким переводом стоит определенный смысл. Договор и контракт — конечно, почти одно и то же. Почти… но не совсем. Точно так же как общественный и социальный. Общественный договор — звучит похоже на общественную работу. И еще некстати вспоминается окрик: «Общественное выше личного!» А социальный навевает утешительные мысли о социальных гарантиях и о бывшем вице-премьере Матвиенко.

Безусловно, несколько более правильный перевод для Public Relations был бы «связь с обществом». Но и слово общество в языке советской эпохи приобрело слишком уж суровый оттенок. Ну там, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» и все такое. Но Public Relations невозможно перевести и как «связи с публикой». Ведь слово публика имеет слишком узкое значение, а Public Relations — это не про театр и не про цирк.

Вот так и получилось, что есть официальный термин — связи с общественностью, но он неудачен и неуклюж. Вполне естественно поэтому, что находится разговорное слово, которое и вбирает в себя все смыслы, связанные с этим явлением в современной ситуации.

Сейчас со страниц газет и с экранов телевизоров нам все время объясняют, что на самом деле пиар — это вовсе не то, что мы думаем. Что настоящий пиар — это когда ты любишь клиентов своей фирмы, как родных, и искренне мечтаешь им угодить, а вовсе не думаешь о том, как бы их половчее объегорить. Удастся ли слову пиар со временем очиститься от негативных ассоциаций? Или за этим словом закрепится значение «черный пиар», а для «белого» и пушистого пиара начнет использоваться другое название? Это сказать трудно.

Либеральный экономист Виталий Найшуль постоянно пропагандирует любезную моему сердцу лингвиста идею: самое главное — это найти нужные слова. Ничего у нас не получится, пока общество не выработает понятный ему язык, на котором оно может с собой о себе говорить. Вот выражение private property — это вещь. Оно одинаково успешно и в одном и том же смысле может фигурировать в судебном решении или красоваться на табличке, воткнутой посреди газончика. А у нас что? Частная собственность — никто точно не знает, что это, а для охраны своих владений человек лучше воспользуется испытанным «Осторожно, злая собака».

Или, скажем, перевод ключевого термина Адама Смита — невидимая рука (рынка) . Не годится. Совсем другой набор ассоциаций, чем invisible hand. В русской невидимой руке нет ничего божественного и провиденциального. В этом месте аудитория Найшуля обычно начинает волноваться и выкрикивать: «А как надо? Надо-то как?» И тогда он предъявляет почерпнутое где-то в недрах Даля выражение Бог цену строит, которое имеет в точности нужный смысл. Иными словами, купцам из пьес Островского и впоследствии прирезанным большевиками буржуям была вполне внятна либеральная идея.

Правда, я не стала бы преувеличивать власть языка. Какое бы правильное слово ни найти, но если народ не готов принять заключенную в нем мысль, он это слово поймет по-своему.

Мой любимый пример на эту тему — история слова лояльный, которое непостижимом образом стало употребляться в значении «терпимый» (лояльность к чужим недостаткам).

Но есть у меня история, которая тезис Найшуля, кажется, подтверждает.

Не так давно в одной телевизионной передаче выступал режиссер Марк Розовский. Он, в частности сказал: «Плохо, если государство приватизирует театры». Вообще-то приватизация — это как раз передача государственной собственности в частные руки (от латинского privatus — частный, личный). А обратный процесс называется национализация. После Октябрьской революции 1917 года частная собственность на средства производства была отменена, заводы, газеты и пароходы национализированы. Поэтому государство приватизирует — это оксюморон. В 90-е годы прошлого века слово приватизация часто мелькало на страницах газет и постоянно звучало с экранов телевизоров, а само это явление было в центре всеобщего внимания и вызывало огромное количество разнообразных эмоций. Тогда даже появился вариант прихватизация. Слово приватизация вошло и в обиходную речь. Люди стали шутливо говорить, например, во время застолья: Я эту рюмку приватизирую. Здесь, конечно, речь уже не идет об отношениях собственности. Человек имеет в виду, что он проявил решительность в борьбе за собственные интересы и захватил предмет в свое пользование прежде, чем это сделал кто-то другой.

Собственно, Марк Розовский тоже не имел в виду отношения собственности. Он говорил вовсе не о национализации театров, а о попытках цензуры, о стремлении государства контролировать репертуар театров, идейную направленность спектаклей, как это было в советское время. Именно в этом смысле он и сказал: «Плохо, если государство приватизирует театры». Такое употребление слова приватизировать очень показательно.

В российском обществе представление о собственности еще совсем не укоренилось. Мы не видим разницы между хозяином, который владеет чем-то, и чиновником, который это что-то контролирует. Главное, кто может распоряжаться, заказывать музыку. А уж кому что принадлежит — это дело десятое. Да похоже, и сам чиновник не всегда эту разницу видит. Найшуль вообще считает, что слово собственность русскому человеку непонятно. Есть, говорит, понятное слово: моё. Это как в истории про Чуковского, который, увидев, как его молодые голодные гости поедают предложенные хозяйкой дома бутерброды с сыром, закричал им из окна: «Моё едите?!»

Кстати, еще о приватизации. Раньше был такой вопрос на засыпку. Вот есть укрупнение (колхозов, например). А как называется противоположный процесс? Правильно, разукрупнение. Ух ты, написала, а ворд даже не подчеркнул красным! Я вспомнила это, поскольку есть такое дивное слово — расприватизировать . А вот его ворд подчеркнул.

Недавно у меня произошел смешной разговор с одной знакомой, давно живущей в Америке. Было лето, и мы гуляли по Парижу. И вот, созерцая уличную толпу, моя знакомая высказала недовольство по поводу современных вольностей в одежде (не помню, то ли бретельки торчат, то ли чулки не достают). Нет, говорит, ну раньше такое, конечно, тоже случалось, но это было типа «упс». А теперь — подхватила я — это типа «вау».