Ирина Левонтина - Русский со словарем

Наверно, это очень молодые журналисты и лингвисты. Вот, например: — Окей! — весело сказал Михайлыч (В. Шукшин. Калина красная, 1973). Конечно, попадалось это слово и раньше, но долгое время оно сохраняло в русском языке американский колорит: Потом он сказал «окей», похлопал растерявшегося Колумба по бархатной, расшитой галунами спине, потряс его руку и ушел (И. Ильф, Е. Петров. Колумб причаливает к берегу, 1936). Сейчас слово о'кей, конечно, русским языком вполне освоено, даже и ласкательное появилось от него — океюшки — особенно популярное у русских американцев.

Вообще-то совершенно нормально, что новые заимствования встречают сопротивление какой-то части общества: это создает некий фильтр, препятствующий проникновению в язык совсем уж пустых и ненужных слов. Но если слово приживается, — значит, не такое уж оно пустое и ненужное.

Но интереснее тут другое. Довольно часто встречаются и попытки сознательно внедрить или реанимировать какое-нибудь слово — в духе Солженицына или Эпштейна. Нечасто, но они бывают успешными. Да чего там, известен случай реанимации целого языка, а не то что одного слова.

В начале перестройки было много разговоров о том, что хорошо бы восстановить обращения сударь и сударыня. В принципе, в этом не было ничего невозможного.

Ведь в русском языке в тот момент имелась, да и сейчас остается лакуна: к незнакомому человеку обратиться невозможно никак. Если, конечно, вы не готовы говорить: Мужчина, вы выходите на следующей? или Женщина, вы перчатку уронили, или Дама, передайте, пожалуйста, за билетик. И если вы не привязаны к ретрообращению товарищ. Не в смысле, Товарищ, верь, а в смысле Товарищ, позвольте пройти. В общем, как это ни грустно, мы вынуждены вместо обращения говорить Извините или как-то еще изворачиваться. Не оказалось тогда политической воли. Чистый Грибоедов:

Так вот, что касается предложения использовать слово добро для выражения согласия, тут все не так просто.

С одной стороны, действительно, пушкинская золотая рыбка сказала старику: Не печалься, ступай себе с богом! Добро! Будет старуха царицей! Но в устах более поздних ораторов это… нет-нет, это возможно, я так и слышу воображаемый разговор двух партийных или советских начальников среднего звена: — Ты, Петр Ивыныч… — Ты, Николай Палыч… — Ну, добро. Но не могу представить себе никого из моих знакомых, произносящих это. Немного по-другому, но тоже социально окрашено и слово лады. Добро звучит солидно, веско, а лады — по-комсомольски бодренько. А то еще есть задушевное ладушки. Помните, как у Галича в «Красном треугольнике» с улыбкой говорит товарищ Грошева:

По-моему, Галич тут, по своему обыкновению, очень стилистически точен. Можно вспоминать и дальше: есть и другие близкие по смыслу выражения.

Где-то в позднесоветской литературе упоминаются женщины, которые вместо Да задорно отвечали Есть такое дело. Это был, конечно, особый социально-поколенческий тип. А кто-то из блоггеров предложил чувашским языкотворцам заменить о'кей не словом добро, а словом хао.

Так что пусть уж золотая рыбка останется при своем добре, товарищ Грошева при своих ладушках, а новый русский носитель позитивного мышления — при своем окее . Лады?

У Галича есть «Баллада о прибавочной стоимости», а в ней эпиграф:

…Призрак бродит по Европе,

призрак коммунизма…

Эта фраза — единственное, что у большинства людей, изучавших марксизм в школе, в институте, на политучебе и т. п., осталось в голове от «Коммунистического манифеста». Этот самый призрак постепенно стал элементом фольклора, фигурировал в разнообразных шутках и частушках — далеко не всегда приличных. «Баллада» Галича начинается так:

Наряжался призраком — это значит, конечно, заворачивался в простыню и изображал привидение. Вряд ли можно понять это как-то иначе. Да, собственно, я сама видела во время какой-то манифестации привидение с табличкой «Призрак коммунизма». Правда, дело было уже при Перестройке.

Я это вот к чему. По-русски сочетание призрак бродит вызывает представление о медленном, бесконечном и бесцельном движении, о чем-то унылом и вялом. По-русски говорят бродит, как неприкаянный. Ни в употребленном в немецком оригинале глаголе umgehen, ни, скажем, во французском hanter этих смысловых оттенков нет. О чем вообще там идет речь? Что коммунистическая идея циркулирует по Европе, пугая самых разных политиков, священников и т. п., хотя никто точно не знает, в чем эта идея состоит. Коммунизм мерещится им повсюду, и они открыли на него охоту. Поэтому и возникла у коммунистов необходимость выступить с манифестом. Объясниться, так сказать.

Из-за присутствующей в глаголе бродить идеи отрешенности и его романтических коннотаций в русском переводе начало коммунистического манифеста зазвучало своеобразно. Вместо бодрого полтергейста, который выныривает то тут, то там, дразня тугодумов и толстосумов, возникло что-то вроде не находящей успокоения тени отца Гамлета.

Думаю, что это сыграло определенную роль в формировании облика русского марксизма. Разумеется, глупо было бы объяснять события 1917 г. трудностями перевода, но в Россию марксизм пришел — забрел — в виде несколько трансцендентном.

Пожалуй, еще фатальнее оказался другой переводческий казус, связанный с Марксом. Это как раз хорошо известная историкам марксизма проблема перевода центрального для Маркса понятия Wert . Как знают те, кто учился в советское время, товар, по Марксу, имеет потребительную стоимость и меновую стоимость. Я помню, что понять это было очень трудно. Ну, что такое меновая стоимость, ясно. Но вот сочетание потребительная (потребительская) стоимость казалось, наоборот, полной бессмыслицей. Ну да, при производстве вещи есть затраты, можно говорить о стоимости. Но при потреблении — кого интересуют затраты на производство? Да и если потребляешь сам, то не меняешь ни на что, ну так и опять стоимости никакой нет. Помню, я тогда, не зная даже немецкого языка, думала, что небось перевод неудачный, небось там какое-то слово, которое надо переводить не как стоимость, а как ценность. Много позже я узнала, что точно такого же мнения был и П. Б. Струве. В первом русском издании «Капитала» (в 1872 г.) термин Wert был переведен как стоимость. В 1899 г. П. Струве в новом переводе «Капитала» заменил стоимость ценностью, причем он многократно обосновывал свой вариант, настаивал на нем. Говорил о том, что русское слово ценность как раз очень хорошо передает идею Маркса и соответствует немецкому Wert , а для идеи стоимости в германских языках есть другой корень: ср. английское cost или немецкое Kosten.