Литературный текст: проблемы и методы исследования. 8. Мотив вина в литературе (Сборник научных трудов)

По мнению ряда критиков и исследователей творчества Довлатова, через всю его прозу проходят три темы. Это абсурдность жизни, одиночество страдающего и иронизирующего интеллигента и тема пьянства.

В своей работе мы постараемся сосредоточиться на одном аспекте этой проблемы: алкогольная тема в произведениях, повествующих о жизни в Америке и СССР; выявим особенности национальной культуры питья и, следовательно, проявляющиеся в этом отличия русских от американцев.

Такая постановка вопроса возникла не случайно. Ведь если рассматривать тематику произведений Довлатова с географической точки зрения, то все написанное им можно условно разделить на две основные части: русскую и американскую, между которыми существует своего рода перевалочный пункт в странствиях автора и его персонажей — «игрушечная» Эстония. В большей части книг эти три локуса замысловато переплетаются: повествование плавно перетекает из Калифорнии 80-х в Ленинград 60-х и обратно («Филиал») или в соответствии с биографией автора из СССР в Америку («Ремесло», «Записные книжки: Соло на „Ундервуде“ и Соло на IBM»), где от прежней жизни остаются лишь привезенные с собой воспоминания («Чемодане» и «Наши»).

Именно благодаря поворотам судьбы писателя мы имеем возможность увидеть в его произведениях два разных, в то время мало соприкасающихся мира: СССР периода 60–70-х и США периода 80-х. Это то пространство, в котором главного персонажа всегда сопровождает алкоголь.

Спиртное (преимущественно водка или дешевый портвейн) для СССР 60–70-х — явление обычное: «…пили много, без разбору, до самозабвения и галлюцинаций» (2, 39). [208]В воспоминаниях Александра Шкляринского общая атмосфера того времени передана достаточно хорошо: «Мы постоянно выпивали. Не то чтобы в этом была какая-то физиологическая необходимость. Скорее, была бессознательная установка на алкоголь как на средство сделать серую, фальшивую жизнь вокруг поярче. От выпитого становилось хорошо, мы еще больше теплели друг к другу. К тому же „переборы“ постоянно ввергали то одного, то другого из нас в разные причудливые истории, и от этого казалось, что жизнь кипит, а не так монотонна и скучна, как на самом деле.

Нам хотелось быть писателями, видеть все свежо и остро. Спиртное, казалось, давало такую возможность». [209]Пьянство в творческой среде (а Довлатов называет алкоголь «вечным спутником российского литератора» (2, 38–39) — в первую очередь лишь попытка защититься от окружающего человека серого, беспросветного, как густой туман, хаоса, раскрасить его, расцветить. «Не с нужды и горя пьет народ, — писал Синявский, — а по извечной потребности в чудесном и чрезвычайном». [210]Ведь именно скуку и тоску он глушит водкой. Как выразился один из персонажей довлатовской повести «Заповедник», это своего рода «алкогольный протест» против того, что власть называет «строительством» социализма. Поэтому для многих героев понятен и вполне закономерен такой ответ на вопрос: что же делать? «Не думать. Водку пить» (1, 256). Погрузить рассудок на дно стакана так, чтобы «контуры жизни становились менее отчетливыми и резкими» (1, 256) — один из наиболее действенных для творческого интеллигента того времени способов ухода от существующей реальности в свой собственный мир.

Но водка может оказаться и стимулом для спонтанного перемещения в реальном пространстве. Так, повесть «Лишний» (или «Компромисс» № 10) начинается с дружеской вечеринки в Ленинграде. Несколько друзей, в числе которых и Я-персонаж по имени Сергей Довлатов, пьют «Стрелецкую», ухаживают за девушками. Затем приятели чувствуют, что «пьянка не состоялась», «надо менять обстановку», и тут:

После нескольких часов пути Довлатов без определенной цели, без паспорта, «в летней рубашке и кедах» оказывается в Эстонии, где остается на несколько лет.

Водка — это средство, помогающее вырваться из абсурда жизни и, как это ни странно звучит, обрести некую норму. «Пьянство — редкое искусство, — замечает А. Генис, — Оно лишено своего объекта. Как Вагнеровский Gesamtkunstwerk, водка синтезирует все формы жизни, чтобы преобразовать их в идеальную форму бытия. Как та же вагнеровская опера, водка выносит нас за границы жизнеподобия в мир, отменяющий привычные представления о времени и иерархии вещей в природе. Банальность этого состояния отнюдь не делает его менее сакральным». [211]

И действительно, у Довлатова водка часто превращает абсурд в реальность, а процесс распития водки — в особый ритуал, который, благодаря абсурду жизни, со временем обретает иной смысл. Нечто подобное описано в «Зоне». Эпизод, открывающий повествование, — история лагерного охранника, эстонца Густава Пахапиля, от тоски и одиночества уходившего пить шартрез на безымянной запущенной могиле рядом с фанерным обелиском. «Пахапиль грузно садился на холмик, выпивал и курил» (1, 30). Такое поведение было расценено его начальством как ценная инициатива «шефства над могилами павших героев <���…> вследствие братской дружбы между народами» (1, 33), которую, с точки зрения интернационализма, следует «подхватить, развивать и стараться» (1, 33).

Пьянство — это во многом особого рода ритуальное действо со своими этическими нормами, соблюдение которых необходимо:

«Грубин предложил мне отметить вместе ноябрьские торжества. Кажется, это было 60-летие Октябрьской революции. Я сказал, что пить в это день не буду. Слишком много чести. А он говорит: — Не пить — это и будет слишком много чести. Почему же именно сегодня вдруг не пить!» (3, 262–263).

«Вообще редакционные пьянки — это торжество демократии. Здесь можно пошутить над гланым редактором. Решить вопрос о том, кто самый гениальный журналист эпохи. Выразить кому-то свои претензии. Произнести неумеренные комплименты. Здесь можно услышать, например, такие речи: — Старик, послушай, ты — гигант! Ты — Паганини фоторепортажа!

— А ты, — доносится в ответ, — Шекспир экономической передовицы!

Здесь разрешаются текущие амурные конфликты. Плетутся интриги. Тайно выдвигаются кандидаты на Доску почета. Иначе говоря, каждодневный редакционный бардак здесь становится нормой<���выделено мной. — Т.К.>. Окончательно воцаряется типичная редакционная атмосфера с ее напряженным, лихорадочным бесплодием…» (1, 289).

Интересно, что лишь в ситуации «редакцонной пьянки» все происходящие обретает парадоксальную осмысленность. Я-персонажа довлатовских текстов, которого А. Найман определяет так: «Во-первых, он хочет быть естественным, во-вторых — так или иначе — он хочет выпить, и, в-третьих, он хочет писать», [212]«алкоголь на время примирял <���…> с действительностью» (2, 39). Кроме того, по его собственному определению, он «оказался чрезвычайно к этому делу предрасположен» (2, 39), особенно в кризисных ситуациях, когда в очередной раз кажется, что стоишь над пропастью, не зная, куда шагнуть: «Я выпил и снова налил. И сразу же куда-то провалился. Возникло ощущение, как будто я — на дне аквариума. Все раскачивалось, уплывало, мерцали какие-то светящиеся блики… Потом все исчезло» (1, 258). Но всегда наступает момент, когда герою хочется выбраться из такого положения, чтобы обрести необходимое для дальнейшей жизни «зыбкое равновесие». Он ведь и сам хорошо понимает, что «стоит пожить неделю без водки, и дурман рассеивается. Жизнь обретает сравнительно четкие контуры» (1, 365).