Литературный текст: проблемы и методы исследования. 8. Мотив вина в литературе (Сборник научных трудов)

Русское «спивание», остающееся для советского разведчика на чужбине нереализующейся потенцией, культурным знаком, противопоставляется немецкому алкоголизму, равно как и немецкой культуре пития, в моральном аспекте: по-настоящему Штирлица тянет выпить на лоне природы, напоминающей пейзажи Родины. Правда, волю этому стремлению он дает исключительно редко и по другим, политическим поводам. При этом политика для полковника Исаева — не объект циничных кабинетных игр в стиле нацистских бонз, а «дело всей жизни», окрашенное высшими моральными соображениями. Именно неверные шаги советского руководства приводят разведчика-патриота к сильнейшим нравственным переживаниям и стрессам, превосходящим привычное повседневное напряжение: «Пакт с Гитлером он принял трагично, много пил , искал оправдания: объективные — находил, но сердце все равно жало, оно неподвластно логике и живет своими законами в системе таинства под названием „Человек“» (Отч.) .

В отличие от противников, Штирлиц не может позволить себе полностью расслабиться даже в одиночестве: впервые он «неожиданно для себя отключился» после большого фужера коньяку только в момент возвращения на родину («стало ему сейчас сладостно-спокойно, <���…> вон всякий сор из головы») — «такого с ним никогда не было…» (Отч.) Интересно, что этот «фужер коньяку» оказывается символически последним — далее на родине экс-Штирлицу приходится иметь дело исключительно с водкой — фольклорной «горькой», оттеняющей принципиально новые обстоятельства — превращение героя-разведчика в жертву сталинского репрессивного режима. В романе «Отчаяние», переносящем М. М. Исаева из ситуации «своего среди чужих» в ситуацию «чужого среди своих», выпивка служит уже признаком слабости, но слабости, оправданной давлением государственного террора. Сочувствие читателя должна вызвать судьба репрессированной, но не потерявшей высочайших душевных качеств жены Исаева — Сашеньки: «Так вот, когда мне сказали, что вы погибли, а Санечка пропал без вести, я рухнула… Я запила, Максимушка… Я сделалась алкоголичкой… Да, да, настоящей алкоголичкой… И меня положили в клинику…». Вынужденный компромисс со «своими-чужими» знаменуется Исаевым соответствующим образом: «Я хочу стакан водки. <���…> Валленберга присылайте завтра. И если я сегодня попрошу на вашей даче еще стакан водки, пусть мне дадут. И приготовят хорошую зубную пасту. Или отменный чай. Отбивает запах перегара…».

Напротив, провоцирующий Исаева сотрудник НКВД отрицает «особенности национального пития», сближаясь своим настроением с недавними противниками Штирлица: «— Стакашку не засосете? — поинтересовался Рат. — Это вы по поводу водки? — Почему? С утречка хорошо пойдет джин с тоником, здесь все есть, — он усмехнулся, — как в Лондоне. Так что? Устроить оттяжку? Исаев поинтересовался: — У вас дедушка есть? — Умер… Прекрасный был дедушка Исай Маркович, пусть ему земля будет пухом… — Неужели он вас не учил: „Проиграл — не отыгрывайся, выпил — не похмеляйся“? — Он у меня и не пил, и не играл <���…>. Он с конца прошлого века был в революционной работе…»

Поучения предков — то, что надежно страхует Исаева-Штирлица от окончательного срыва. В «Приказано выжить» он вспоминает комментарии отца к поучению Мономаха: «„На войну вышед, не ленитеся, ни питью, ни еденью не предавайтесь, и оружия не снимайте с себя… Лжи блюдися и пьянства, в то бо душа погибает и тело…“. Отсюда ведь Муромец пошел, от южного моря и греческой преемственности, от доброты и ощущения силы, а благородный человек к своей мощи относится с осторожностью…».

Интересно, что бесчеловечные порядки ежовско-бериевских органов и соответствующая им коммуникация сотрудников, описанные в «Отчаянии», весьма напоминают атмосферу в службах безопасности нацистской Германии. Сравним признания «ведущего» Исаева генерала НКВД Аркадия Аркадьевича: «…Я водку ненавижу, а пить приходится, особенно на приемах — дело есть дело…». «Стол в ресторане, скорее всего, оборудован, поэтому информацию дозируйте…». В некоторых случаях сталинистский контроль в изображении Ю. Семенова даже более тоталитарен и патологичен, чем нацистский, затрагивая порой и простые бытовые привычки «персонала». Это вызывает глухое, импульсивное внутреннее неприятие даже у такого аморального деятеля, как Абакумов. Он упорно не прислушивается к двусмысленно-угрожающим «рекомендациям коллег», сохраняя за собой право любить не ценимые в Кремле марки вин и апеллируя при этом к национально-державной традиции: «…Кто-то из моей охраны им стучит, что я мадеру пью, только в их компании нахваливаю всякие там цинандали и мукузани. Рот вяжет, вода водой, не берет, а государь не дурак был, мадеркой баловался. „Женский коньяк!“ Пусть называют как хотят, а по мне лучшего вина нет: и сладко на вкус, и пьянит томно…». Впрочем, и «гуманист» Аркадий Аркадьевич, противореча собственному признанию о нелюбви к сорокаградусной, демонстрирует эпикурейские наклонности под рассуждения о превосходстве исконно русской, «золотопогонной» кухни над французской: «Он сладко , как-то по-особому, тягуче, выпил принесенную официанткой водку; не закусывая , сразу же закурил…».

Приведенные (и вследствие ограниченного объема статьи далеко не исчерпанные) примеры позволяют сделать вывод о тщательной проработке Ю. Семеновым деталей применительно к интересующей нас сфере. Достаточно сложное, порой амбивалентное перекрещивание «национально-культурных» и «морально-идеологических» контекстов «питейных» эпизодов, выверенно работающее на основные идеи романов, не подтверждает встречающееся мнение об авторе как абсолютно бездарном «литературном генерале». [245]Наличествует несомненный схематизм, но такого уровня, который заслуживает литературоведческого внимания.

Существеннейшим образом меняются акценты в квазипародийных сочинениях П. Асса и Н. Бегемотова, несколько однообразный абсурдизм которых еще менее остроумно растиражирован эпигонами. [246]Штирлиц превращается здесь в пародию скорее не на «себя», а на эпического героя, причем эпичность эта демонстрирует опосредованную зависимость от разных культурных слоев: от «классических» архетипов до искусственного эпоса соцреализма и современного фольклора. Штирлиц выпивает за восьмерых, дебоширит в кабаках, в пьяном виде избивая и запугивая нацистов, опасающихся или «уважающих» советского разведчика — своеобразный символ пародийного «рейха»: «Со Штирлицем связываться не стоило, все равно чего-нибудь придумает, еще и сам виноват окажешься. Это знали все» (здесь и далее цит. по: Штир. ). В гротескном изображении «окружающей действительности разлагающейся Германии» мотив винопития становится одной из доминант, трансформируясь в картину непрекращающегося пьянства. Фронтовики «тихо разговаривают о событиях на Курской дуге», прихлебывая шнапс у стойки бара, Штирлиц же поглощает его кружками. Аристократические напитки вытесняются «низкими», соответственно деформации поведения (Борман: «— Не хочешь ли кофе? — Нет, — Штирлица передернуло. — Лучше пива»). С одной стороны, сцены употребления алкоголя маркируют героев в соответствии с этностереотипами. (Агент 008 в берлинском баре пьет виски с содовой, положив ноги на стол, не менее демонстративно, чем Штирлиц здесь же, со стаканом водки в руке, читает своей подруге стихи Баркова.) С другой стороны, они приводят эти стереотипы к одному «интернациональному» знаменателю. («Штирлиц, — улыбался Мюллер, — столько лет живет в Германии, а до сих пор не научился нормально говорить по-немецки. И откуда только у него этот ужасный рязанский акцент? Нет, пока Штирлиц трезв, с ним просто противно разговаривать. Вот когда выпьет, да, он говорит, как коренной берлинец. Пожалуй, надо выпить».) Снижение образов пьющих, уподобляемых друг другу, вызывает у читателя параллели с крайней постсоветской критикой отечественной действительности или интерпретацией ее в духе Вен. Ерофеева (естественно, несопоставимой с данными сочинениями по идейно-содержательной глубине), хотя и отсылает к художественным приемам, реально использовавшимся Ю. Семеновым для создания образа «третьего рейха». [247]В то же время, многочисленные гротескные картины выпивки отличаются от моментов ситуативно-иронического отношения к ней, встречающихся у Ю. Семенова (например, когда Мюллер предлагает Айсману вместо коньяка попробовать чифир, готовясь к сталинским лагерям (17 мгн.) ). У Асса и Бегемотова Штирлиц, и не думающий скрывать свой истинный статус, главный герой только потому, что он «более русский», чем остальные персонажи. В связи с такой трансформацией уместно вспомнить анекдот, где Штирлиц и Мюллер опознают друг друга как Чапаев и Петька.