Ася Пекуровская - «Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

«Я помню, как я сидел в избушке, глядя в квадратное, размером с иллюминатор, окно на мокрую, топкую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что я только что прочел, наполовину сомневаясь, не сыграло ли со мной шутку мое знание языка, – пишет Бродский. – У меня там был здоровенный кирпич англо-русского словаря, и я снова и снова листал его, проверяя каждое слово, каждый оттенок, надеясь, что он сможет избавить меня от того смысла, который взирал на меня со страницы. Полагаю, я просто отказывался верить, что еще в 1939 году английский поэт сказал: “Время… боготворит язык”, – и тем не менее мир вокруг остался прежним. Но на этот раз словарь не победил меня. Оден действительно сказал, что время (вообще, а не конкретное время) боготворит язык, и ход мыслей, которому это утверждение дало толчок, продолжается во мне по сей день. Ибо “обожествление” – это отношение меньшего к большему. Если время боготворит язык, это означает, что язык больше, или старше, чем время, которое, в свою очередь, старше и больше пространства. Так меня учили, и я действительно так чувствовал. Так что, если время <���…> боготворит язык, откуда тогда происходит язык? Ибо дар всегда меньше дарителя. И не является ли тогда язык хранилищем времени? И не поэтому ли время его боготворит? И не является ли песня, или стихотворение, и даже сама речь с ее цезурами, паузами, спондеями и т. д. игрой, в которую язык играет, чтобы реструктурировать время? И не являются ли те, кем “жив” язык, теми, кем живо и время? И если время “прощает” их, делает ли оно это из великодушия или по необходимости? И вообще, не является ли великодушие необходимостью?» [144] Brodsky, J. Less than One. Op. cit. P. 363.

Итак, сидя в кресле или в шезлонге своей нью-йоркской квартиры, Бродский переводит часовую стрелку назад и по-режиссерски усаживает молодого себя перед окном-иллюминатором, мысленно наведя объектив на бродящих кур (корова бы туда не поместилась). Интерьер деревни, в которой он находился во время ссылки, помогает Бродскому воссоздать свои впечатления от стихотворения Одена. Центральной в нем, сообщает Бродский, является строка «Время поклоняется языку», подсказавшая ему новый философский концепт, по признанию Бродского, актуальный «по сей день». Вот элементы этого концепта: «Время больше и старше языка»; «язык – хранилище времени».

Конечно, Бродскому было бы полезно узнать, что строка, так восхитившая его в стихотворении Одена, была впоследствии вымарана автором, не попав ни в одно из последующих изданий. [145] Bethea D. M. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton: Princeton University Press, 1994. Р. 127. Надо полагать, мысль «Время поклоняется языку», оказалась случайной в стихотворении, в котором центральной мыслью является как раз мысль о прощении. Время, кажется, хочет сказать Оден, есть враг всех уравнений. То, что было справедливо вчера, не может быть востребовано сегодня и, конечно же, не равно тому, что будет завтра. Время стирает всё: человеческие слабости, следы красоты и т. д. То, чему время неподвластно, это язык, который создает поэт. И за этот подвиг поэту прощаются все его слабости: и трусость, и зависть, и малодушие. Ведь простили же Киплингу его колониальные воззрения? Простили и Клоделю, поэту и дипломату, неприятие буржуазной морали. И прощение поступило к ним за то, что они превосходно писали.

Вот эти строки Одена в моем переводе:

Но неужели Бродский, внимательный читатель Фроста, Мандельштама, Харди, Цветаевой, не заметил мысли Одена о прощении, разглядывая сквозь магический кристалл сомнительную формулу «Время боготворит язык»? Поверить в это трудно. Да и нужно ли? Ведь Бродский сам дает объяснение. То есть объяснения он, конечно же, не ДАЕТ. Его надо вычислить. И задача эта не так проста, ибо речь должна пойти о казуистической логике. Все еще держа пульс на этой формуле «Время боготворит язык», шаманской, как представляется она мне, Бродский прокладывает новую трассу, на этот раз фокусируясь на авторе.

«Несмотря на краткость и горизонтальность, эти строчки казались мне немыслимой вертикалью. Они были также очень непринужденные, почти болтливые: метафизика в обличии здравого смысла, здравый смысл в обличии детских стишков. Само число этих обличий сообщало мне, что такое язык, и я понял, что читаю поэта, который говорит правду или через которого правда становится слышимой. По крайней мере, это было больше похоже на правду, чем что-либо, что мне удалось разобрать в этой антологии <���…>. Я почувствовал, что имею дело с новым метафизическим поэтом, поэтом необычайного лирического дарования, маскирующимся под наблюдателя общественных нравов. И я подозревал, что этот выбор маски, выбор этого языка был меньше обусловлен вопросами стиля и традиции, чем личным смирением, налагаемым на него не столько определенной верой, сколько его чувством природы языка. Смирение не выбирают». [147] Бродский, И. Меньше единицы. Op. cit. С. 362–364.

Итак, случайная строка Одена, впоследствии вымаранная, позволяет Бродскому объявить Одена поэтом, «который говорит правду – или через которого правда становится слышимой». И хотя репутация Одена, созданная на основе его стихов, никак не совпадала с оценками Бродского (Одена упрекали в наличии множества масок и в неустойчивости воззрений), [148] Вполне возможно, Бродский не делал различия между поэтической маской и реальным лицом в том смысле, в котором это различие представлялось Михаилу Крепсу. «Стихотворение “от лирического героя” имеет отправной точкой лицо во многом вымышленное – это маска, которую носит поэт, иногда поразительно совпадающая с его реальным лицом, иногда не имеющая с ним ничего общего. Так, маска “поэта-хулигана” в лирических циклах Есенина – почти Есенин, а маска “восторженного возлюбленного” в лирике Фета – кто-то другой, но уж точно не автор (пропасть: между Фетом и Шеншиным, поражавшая многих современников)». Крепс, М . О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor: Ardis, 1984. С. 145. В качестве примера Крепс указывает на маску Блока в цикле «Кармен», появившейся за несколько месяцев до реальной встречи Блока с Андреевой-Дельмас, а маска Ахматовой, принятая на себя в стихотворении «Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем», не отражала, замечает Крепс, ссылаясь на воспоминания Ирины Одоевцевой, реальной ситуации. «Садиста из меня сделала», – негодовал Гумилев. Бродский никогда не отступал от этого мнения.