Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Историческая проблематика в большей степени волнует Мандзони: вокруг истории и Провидения сосредоточен основной импульс его романа. На первый план у Достоевского выходят философские вопросы бытия человека, веры, любви, смерти и спасения. Достоевский и Мандзони по-разному смотрят на историю и время, а также на роль автора в истории – в этом различии угадывается тонкая связь с религиозным подтекстом.

Позиция рассказчика у Мандзони преимущественно «внешняя», в то время как Достоевский, формально будучи внешним наблюдателем, непрестанно пребывает рядом со своими героями и читателем. Повествование Мандзони следует линейной схеме; время Достоевского поэтически сливается с пространством, становясь катастрофическим измерением, в котором каждое событие ожидает превращения и трансформации даже за рамками текста. Здесь классическая схема романа XIX в. уже тесна, т. к. препятствует свободному полету повествования, возвращая читателя к началу всех смыслов – вопросу о жизни и антиномичной борьбе в душе человека.

Смысл жизни, по Достоевскому, как и смысл истории у Мандзони, не может быть дан в виде готового ответа, в виде завершенной формулы, ибо смысл заключен в жизненном пути в той же мере, как путь преследует некий ускользающий смысл. Необходимость прохождения этого пути есть не только суть искупления, но и условие обязательное для нахождения высшего смысла, который никогда не предстает перед читателем как абсолютная истина в готовом виде. У Мандзони Проведение дарует смысл всему, и страданию, и избавлению от горя, однако значение его для Мандзони никогда не может быть сведено к форме жизненного урока, как толкует для себя Провидение его герой Ренцо. Итальянский автор по-своему подходит к той мысли, которая позже у Достоевского станет чистой поэтикой: смысл Провидения не есть логическая возможность познания истины, но единственная возможность прикосновения человека к тайне Христа.

Принципиальное значение для данного исследования имеет факт идейной переклички между двумя писателями, пусть даже произошедшей совершенно независимо от их воли и оставшейся неведомой им самим. Однако историографический обзор рецензий, переводов и научных статей, в которых затрагивается тема знакомства русского читателя с творчеством Мандзони, выявил высокую вероятность знакомства Ф.М. Достоевского с романом «Обрученные» (прямо или опосредованно, через текст рецензии С.А. Никитенко).

Обзор современной русскоязычной исследовательской литературы по творчеству Мандзони позволяет отметить, что на протяжении долгого времени в подходе к итальянскому автору со стороны русских критиков прослеживалось некоторое предубеждение, причиной которого были итальянские прокатолические трактовки Мандзони, сводящие основной вклад автора к проповеди католической морали. По сей день тема христианской концепции писателя оставалась периферийной в российской итальянистики и никогда не становилась действительным объектом анализа.

Последний роман Ф.М. Достоевского – произведение, в кульминационной философской форме содержащее основной итог предпринятого писателем на протяжении всего творческого пути поиска воплощения «славы Бога в человеке». Для автора в достижении цели теодицеи был важно следовать определенным этапам, и содержание романа представляет модель человеческого пути к свету Христа через путы сомнения и искус свободы. Фактически задуманная антроподицея становится теодицеей, то есть оправданием Христа, по-прежнему не лишенным напряженных противоречий и открытых вопросов.

Бездна противоречий, составляющая сущность человека является основными предметом страдания, наблюдения и художественного творения писателя. Достоевский, как и А. Мандзони, в сугубо христианской антиномии страдания видит и великое мучение, и великую надежду. В вере во Христа, сопровождаемой ожиданием беспредельного счастья, страдание обретает свое абсолютное значение, безвременное и возвышенное. В этом выражается христианский «эсхатологический антиномизм».

Воля к спасению, по Достоевскому, обретается через веру в светлый лик Христа. Ключ к пониманию концепции спасения у Достоевского может быть найден в словах Дмитрия Карамазова, обращенных к Алёше: «Красота – это страшная и ужасная вещь! <���…> Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей» (14, 100). Эта загадочная красота есть слияние двух бездн: красоты Содомы и красоты Мадонны. Перед человеком стоит самая сложная задача – суметь отличить одну от другой. Это и есть единственный его путь к спасению. При этом путь постижения Бога лежит на пересечении веры и анализа. Истина, которая может быть выведена из анализа, суть та же истина, постигаемая в вере. Вера в сущности своей заключает веру в жизнь, в действительное принятие жизни, а, следовательно, утверждает истинность спасения для каждого верующего. Радикальное противопоставление одного другому (вера и разум) для Достоевского неприемлемо: его выбором становится вера в высший разум надежды: то есть в итоге вера в апофатический логос надежды и сострадания, молчаливый Логос, воплощенный в молчаливом Иисусе Поэмы о Великом инквизиторе, вера в высший божественный пафос.

Вся суть проблемы искупления и творения в религиозной антропологии «Братьев Карамазовых» находит отражение в тройном отказе Ивана от спасения. Иван отрекается от человеческого прогресса вне всеобщего и телесного воскресения, от вечного ада и от вечной гармонии. Отвергая гармонию, Иван не принимает светлую вселенскую ответственность за общечеловеческую боль, которую несут в себе такие герои, как Маркел, Зосима, Илюша и Алёша. Страдание за вину и сострадание Ивана единоличны, самонадеяны и тем безнадежны. Иван находит лучше для себя остаться с неискупленным страданием , нежели с Христом.

Тень вины в равной мере падает на всех героев. По сему «Братья Карамазовы» можно называть не романом «о вине», а романом «об ответственности» героев. В каком-то смысле Достоевский обращается к чистому христианству, в котором вина и как следствие ее искупление не имеют веса. Это в свою очередь подводит к двум горизонтам теозиса (обо́жения) в восточной и западной традициях христианства.

Здесь важно отметить, что фра Кристофоро из романа «Обрученные» был именно францисканцем. Орден францисканцев как раз и представляет школу обожения в католической церкви. «Бог стал Человеком, чтобы человек стал богом», – это святоотеческое слово и аксиому восточного христианского богословия неслучайно цитируют Алёша и Иван Карамазовы. Неслучайно, как указывала В.Е. Ветловская, Иван и Алёша после представления поэмы о Великом инквизиторе обращаются к старцу Зосиме «Pater Seraphicus». Это обращение отсылает нас именно к святому Франциску Ассизскому, узревшему распятого Серафима и получившему стигматы на горе Ла Верна. Франциск стал проводником Христа, хотя мог бы стать и «великим инквизитором», столь значима была фигура святого в глазах современников. Алёша так же видит Зосиму еще при его жизни более важным и великим, чем Христос. Старец, уподобленный Достоевским Франциску Ассизскому, стоит у начала колоссального душевного переворота Алёши, он ведет его от ложного величия великого инквизитора к истинному величию Христа.