Стефано Капилупи - Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

В контексте жизни фра Кристофоро и Зосимы после их духовного перерождения особого внимания заслуживают обстоятельства смерти двух праведников и тот резонанс, который обретают эти события в мировоззрении других героев. В данном случае можно провести параллель между гибелью фра Кристофоро от чумы (что вызывает в мыслях главных героев невольное роптание на несправедливость Проведения) и загадкой «тлетворного духа» отца Зосимы у Достоевского. В равной мере эти повороты сюжета призваны испытывать веру не только героев романа, но и читателя, поскольку авторы не дают ответов на поставленные вопросы. Тем не менее отмечается, что принятие смерти своего духовного наставника для действующих лиц обоих произведений является символическим явлением, важным этапом на пути укрепления веры. При этом у Достоевского очевидно показано, как данное испытание под силу выдержать далеко не всем: если Алёша его преодолевает, разделяя посмертное страдание Зосимы и просветляясь в вере, то общество остается на темной стороне шаткой веры, граничащей с отголосками языческих предрассудков. По сути, отношение всех героев к Зосиме в художественном решении автора является индикатором их истинной веры. Символическая нагрузка завершения жизненного пути двух праведных героев в некотором смысле даже глубже, чем идея ношения ими в себе людской вины и греха; объективная истина так или иначе торжествует, но явлена она уже не для умирающего, а в сознании тех, для кого смерть воспринимается фактом свершившимся, т. е. героев (например, сон Алёши, в котором он видит старца Зосиму в Кане Галилейской на пиру у Господа) или читателей.

Феномен искупления в поэтике Ф.М. Достоевского и А. Мандзони – проблема не только литературного, но и общехристианского мировоззренческого контекста. У Достоевского философия искупления фактически совпадает с философией спасения, и потому справедливо вновь более подробно говорить об отношении между верой и знанием, Христом и истиной, виной и памятью, телесным и умозрительным.

Важный аспект данного исследования – художественная форма раскрытия проблемы, которой зачастую присуще изображение Божественного присутствия, касание отдельных религиозных тем и понятий в универсальном ключе, всегда преломляющемся через внутренний мир героя. В диалогах Достоевского объектом экзегезы становятся не межконфессиональные pro et contra, а пути покаяния, страдания и прощения.

Как и у Мандзони, у Достоевского страдание предшествует принятию Божественной воли (преодоление страдания). Прощение даруется человеку Божьею благодатью, чувствами радости и любви. Как такового акта прощения у Достоевского почти нет, вероятно, потому, что от него избавляет торжество Божьей Любви. Искупление, по Достоевскому, носит характер не только глубинного личностного переворота, но и всеобщей участной ответственности, итогом которой может стать страдание невинного за грехи других, потому что ответственность всегда лежит на всех. У Мандзони в эпизоде выхода Безымённого от кардинала после свершения окончательного обращения к Богу в его душе и у всех обывателей, ожидающих на площади встречи с кардиналом, обнаруживается необъяснимая, безотчетная радость, словно неосознанно они чувствуют пополнение в Христовом воинстве.

Вина и сопутствующее ей следом искупление преодолеваются, но не отрицаются в прославлении Христа. Отношения между прославлением как финальной картиной спасения и памятью становятся истинной дилеммой человеческого сознания. Символом их единения является образ Христа, воскресшего как умилостивление за грехи мира, но несущего на себе вечные раны искупительного страдания. Толкование этого символа в духе ««касания мирам иным» открывает, с одной стороны, истину Зосимы о вселенской ответственности каждого за всех и всеобщей вине; с другой стороны – тот образ Христа, что является перед Великим инквизитором. Это образ вмещает в себя ответственность за весь груз человеческих злодеяний, невыносимый для сознания отдельно взятого человека. Поцелуй Христа, предназначенный Великому инквизитору – это в то же время поцелуй для автора поэмы, Ивана, означающий всепонимающее проникновение Бога в сознание человека. Таким образом, Достоевский представляет взаимодействие двух главных образов: человека (отца Зосимы) и Богочеловека (Христа). Первый идет к своему кресту через аскезу (т. е. христианский Эрос), по-христиански праведно указывая на ответственность каждого не только за свою, но и за чужую вину. Второй вновь спускается с креста, чтобы в акте деятельной Любви (Агапе) внять мыслям, тревожащим человека, но на этот раз – не с Небес к своему Кресту, а от Креста своего Искупления, Воскресения и Прославления – на землю, к душе человеческой.

По итогам сопоставления художественных систем романов А. Мандзони и Ф.М. Достоевского выявлен ряд сюжетных и образных пересечений, исследован религиозно-философский контекст реализации мотива присутствия Божественного Провидения в судьбе героев, а также темы искупления греха и пути к спасению. Анализ биографических фактов, материалов основных и дополнительных источников позволил систематизировать и рассмотреть в диахроническом диалоге последовательное воплощение двумя авторами целостной концепции христианского спасения.

Обращение к религиозным и нравственным ориентирам А. Мандзони и Ф.М. Достоевского сегодня остается важнейшим и неизбежным этапом при любой попытке исследования творчества писателей как в Италии, так и в России. При этом, если в Италии традиция сугубо религиозного толкования автора «Обрученных» измеряется уже не одним веком и достигла масштабных результатов, то в России религиозная проблематика в творчестве Достоевского остается одним из самых воодушевляющих, дискуссионных филологических и философских направлений. Данная монография представляет собой очередной шаг к решению этого обширного вопроса и еще раз подчеркивает перспективы дальнейшего углубления в осваиваемое проблемное поле.

Пути формирования религиозных взглядов русского и итальянского авторов нередко обнаруживают сходные черты, хотя не приходится отрицать и те значительные различия, которые накладывают на них национальная культура, социальная среда, положение в обществе и конфессия. Близость целей творческого служения двух писателей тем не менее улавливается уже в их устремлении к истокам чистого христианства как некой всечеловеческой религии, в их трагическом чувстве страдания за человеческую душу и мировую историю. Мировоззренческое сближение отмечается также в антиномическом восприятии жизни, в религиозной созвучности Августину Блаженному и Б. Паскалю.