Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Гинзбург родилась в сильно секуляризированной еврейской семье, некоторые члены которой (но не Лидия Яковлевна) перешли в протестантскую веру, что облегчило (или вообще сделало возможным) их поступление в университет [48] Там же. С. 4. Виктор Типот, учившийся в Дармштадте (Германия) на химика, выбрал лютеранство («аугсбургское вероисповедание Меланхтона, если я не путаю», как называет это вероисповедание Соколова); по словам Соколовой, к тому времени он уже был атеистом и при выборе веры руководствовался прагматическими соображениями. Авенир Гольденберг принял православие, чтобы изучать математику; его сестры последовали его примеру. Там же. С. 7. . В детстве Гинзбург никогда не переступала порог синагоги, но по воскресеньям иногда бывала в церкви с гувернанткой-немкой, научившей ее читать перед сном «Отче наш» [49] Гинзбург 2002 . С. 393. . Когда ей еще не было 17 лет (в марте 1919 года), Гинзбург сделалась атеисткой и оставалась таковой до конца жизни [50] Гинзбург Л. Дневник 1918–1919 гг. ОР РНБ. Ф. 1377. . Она никогда не определяла себя через свою еврейскую идентичность, но и никогда не скрывала еврейского происхождения, рассудив, что «есть на свете нечто еще худшее, чем еврейские националисты, – это еврейские антисемиты» [51] Гинзбург 2002 . С. 392. Эта запись, опубликованная посмертно, взята из ЗК II (1927). С. 74–77. ОР РНБ. Ф. 1377. Гинзбург мало писала о еврейских идентичностях. Исключение – эссе блокадного периода «Еврейский вопрос», опубликованное в: Гинзбург 2011 . С. 191–194. В моем переводе на английский оно опубликовано в: Lydia Ginzburg’s Alternative Literary Identities. Р. 353–357. Еще одно исключение – опубликованное посмертно эссе 1989 года, в котором содержатся размышления о том, что Пастернак, Бабель, Мандельштам и другие относились к иудаизму и своей еврейской идентичности по-разному. О себе она пишет в этом тексте так: «Так же, как у меня есть внешние расовые признаки, так, вероятно, есть еврейские черты ума и характера. Но это факт биологический; у меня они не социализированы, не подняты до структурного смысла. И я знаю, что ношу в себе частицу судьбы и мысли русской интеллигенции. А противоречие все же не отпускает…» ( Гинзбург 2002 . С. 427–428). .

Взгляды и вкусы Лидии Гинзбург сформировались под влиянием радикализма в искусстве и политике, что было типично для образованных еврейских интеллектуалов ее поколения. Она восхищалась Блоком и Маяковским, симпатизировала обеим русским революциям 1917 года. Она писала, что была готова отказаться от своих постыдных материальных преимуществ, принести жертву ради «народа». Она вспоминает, что самое сильное очарование событиями возникло у нее после Февральской революции, когда она, пятнадцатилетняя девочка, бродила по Одессе, приколов к платью красный бант (и легко отделавшись – ей лишь сделала замечание классная дама) [52] Там же. С. 277. . После Октябрьской революции энтузиазм Гинзбург пошел на убыль. В Одессе наблюдались зловещие предвестья грядущей беспомощности отдельного человека перед лицом насилия: «увешанные пулеметными лентами» матросы с важным видом «кучками ‹…› ходили по городу и входили в любую квартиру, если хотели. Это внушало чувство беспомощности, отчужденность» [53] Гинзбург 2002 . С. 281. .

Гинзбург с детства любила Санкт-Петербург и жадно стремилась попасть в этот город, имперскую столицу с начала XVIII века, в город, в антураже которого произошла большевистская революция. Гинзбург идеализировала его закованную в гранит холодность и литературные традиции, надеялась, что там у нее наладится новая прекрасная жизнь [54] По-видимому, она жила не в самом городе, а в пригороде Парголово у своей тети Любови Гольденберг. ОР РНБ. Ф. 1377. Дневник 1920–1922 гг. С. 21. . Свой новый дневник она начинает с нижеследующей записи:

Четверг. 19.VII.20. Вчера я в первый раз в жизни одна, т. е. без родных, выехала из Одессы в Петербург. Страннее всего, что с детских лет я именно так и представляла себе окончить 8-ой класс и в Питер учиться. И вот несмотря на «время» [то есть революцию и Гражданскую войну. – Э. Б. ] именно так и произошло [55] Она продолжает: «Петербург был для меня каким-то поворотным пунктом, кладезем настоящей жизни, фантастическим городом Пушкина и Достоевского, в нем мне мерещились какие-то большие духовные испытания подстерегающие меня творческая тоска. [Вставлено: Я и нашла тоску, но не творческую а скучную мертвую 20 сент. 20 г.] Там все должно было переродиться, начаться. На слово Петербург (Петроград я не люблю) у меня довольно плоская ассоциация. Мне все представлялись какие-то мутно светлые не-то громады не то колонны, как из холодного, серого гранита и тоска, тоска, но в этой тоске и разрешение всего» (орфографические ошибки и архаизмы исправлены мной. – Э. Б. ОР РНБ. Ф. 1377. Гинзбург Л. Дневник 1920–1922 гг. С. 1). .

Переполняемая восторгом, который пробудили революционные потрясения, она приехала в Петроград, опустошенный голодом, экономическими лишениями и последствиями Гражданской войны [56] Например, население города драматично сократилось, поскольку мужчины ушли на фронт (на Первую мировую войну, а затем на Гражданскую), а семьи уезжали в поисках продовольствия в сельскую местность. Во время Гражданской войны войска белых под командованием генерала Юденича недолгое время осаждали город. Примечательные описания холода, голода и страданий в Петрограде во время блокады 1919 года см. в эссе Виктора Шкловского от 1920 года «Петербург в блокаде» или в рассказе Евгения Замятина «Пещера», написанном в 1920 году и опубликованном в 1922‐м (см.: Замятин Е. Собр. соч.: В 5 т. / Сост. Ст. Никоненко и А. Тюрин. Т. 1. М.: Русская книга, 2003. С. 548). . Вначале она изучала химию и оказалась прескверной (по ее собственным словам) студенткой [57] Гинзбург 2002 . С. 72. Когда Гинзбург и Типот учились в Одессе, в круг их друзей входил Александр Наумович Фрумкин (его первая жена, Вера Инбер, тоже была другом семьи). По рассказам Гинзбург ее племяннице, Шура Фрумкин говорил о химии так вдохновенно, как мало кто говорит о поэзии ( Соколова Н. В. С. 5). . Спустя три с половиной десятилетия она написала об этом переезде, претворив (что для нее характерно) автобиографический опыт в исследование абстрактного случая; повествование ведется в третьем лице мужского рода, а Петроград заменен на Москву:

Вот случай, один из многих: человек восемнадцати лет, с резкими гуманитарными способностями, с отсутствием всяких других способностей, вообразил, что для воспитания ума, для полного философского развития необходимо заложить естественнонаучную основу. И вот он в теплушке, по фантастическому графику 20-го года, пробирается в Москву – закладывать естественнонаучный фундамент будущей гуманитарной деятельности. Среди еще неизжитой разрухи и голода у него никаких материальных ресурсов и ни единой мысли о том, как же, собственно, практически от заложенного фундамента (на это уйдет, очевидно, несколько лет) переходить потом к освоению профессиональных знаний и что есть при этом… Им казалось тогда, что они мрачные и скептические умы. На самом деле, сами того не понимая, они гигантски верили в жизнь, распахнутую революцией. В этом как раз их историческое право называться людьми 20‐х годов [58] Гинзбург 2002 . С. 192. .