Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

И. Т. : Розанов где-то сравнивал русскую баню с английским парламентом – полное предпочтение отдав именно русской бане.

Б. П. : А как же, незабываемый текст, причем никакой иронии не ощущалось, все выдавалось, как незыблемая правда. Помню в той статье слова: западный человек не парится, он «презренно моется». И мистикой бани Розанов называл «легкий пар». Когда это читалось в советские еще годы, поневоле вспоминалась практика начальственной жизни, где, по слухам, самые важные решения принимались в саунах. Василий Аксенов такую сцену однажды живописал.

И. Т. : Но Розанов ведь не с самого начала своей литературной деятельности был Розановым. Сам собою он стал очень постепенно. И поздний Василий Васильевич недаром так притягивает читателя. «Уединенное» и «Опавшие листья» – в двух частях, двух «коробах» – действительно нарушают литературные приличия.

Б. П. : Да, скандал эти книги произвели страшный. Их восприняли как некое издевательство над публикой. Писали о цинизме реакционного нововременца (Розанов работал в газете Суворина «Новое время», считавшейся оплотом всяческой реакции). Особым цинизмом посчитали тот факт, что Розанов насовал в эти книги всякий сор, сырье, какие-то случайные заметки, причем с точным указанием времени и места таких озарений: «на извозчике» или «за набивкой табаку». Еще и то раздражало, что каждая такая заметка печаталась на отдельном листе. Конечно, среди этих мелочей встречались острые мысли, но установка была именно на вот такой пестрый сор.

В новом Розанове – авторе «Уединенного» и «Опавших листьев» разобрался молодой литературный теоретик Виктор Шкловский. Его тезис: в этих книгах Розанов выступает как писатель, не просто литератор, а как писатель, нашедший новую форму построения книги.

Шкловский тогда носился с идеей о книге нового типа: художественное произведение не обязательно должно быть сюжетно построенным, с главным и второстепенными героями, с развитием событийного ряда, с ясной концовкой. Вот Розанова он и взял как яркий пример внесюжетного художественного построения. Как известно, у Шкловского классикой такого рода считались две книги – «Тристрам Шенди» Лоренса Стерна и «Евгений Онегин». Теперь в этот ряд он включил Розанова (а несколько позже книгу Максима Горького «Заметки из дневника. Воспоминания»).

Установка и пафос этой работы Шкловского: Розанова надо брать не как идеолога, хотя бы реакционного, а как писателя, создавшего новую форму литературы.

Процитируем молодого Шкловского:

В «Темном лике», в «Людях лунного света», в «Семейном вопросе в России» Розанов выступал публицистом, человеком нападающим, врагом Христа.

Таковы же были его политические выступления.

Правда, он писал в одной газете как черный, а в другой как красный. Но это делалось все же под двумя разными фамилиями, и каждый род статей был волевым, двигательным, и каждый род их требовал своего особого движения. Сосуществование же их в одной душе было известно ему одному и представляло чисто биографический факт.

В трех последних книгах Розанова дело резко изменилось, даже не изменилось, а переменилось начисто.

«Да» и «нет» существуют одновременно на одном листе, – факт биографический возведен в степень факта стилистического. Черный и красный Розанов создают художественный контраст, как Розанов грязный и божественный. Само «пророчество» его изменило тон, потеряло провозглашение, теперь это пророчество домашнее, никуда не идущее.

Должен вам сказать Иван Никитич, что я не большой поклонник этого сочинения Шкловского. Он не столько Розанова дает, сколько на его примере хочет строить увлекшую его теорию внесюжетного художественного построения. И его очень легко опровергнуть. Дело в том, что Розанов и после «Уединенного» и «Опавших листьев» продолжал писать в той же манере – набрасывать отдельные мысли и наблюдения на разрозненных листках. Два таких сочинения сохранились после Розанова, хотя при жизни его напечатаны не были. Это «Сахарна» и «Последние листья». Никакой построенности в этих записях нет – и тем не менее они производят впечатление не менее сильное, чем самые скандальные страницы розановской трилогии. Вот об этих воньких мужиках я оттуда цитировал. Или вот еще:

Противная. Противная моя жизнь. Добровольский (секретарь редакции) недаром назвал меня «дьячком». И еще называл «обсосом» (косточку ягоды обсосали и выплюнули). Очень похоже.

Что-то дьячковское есть во мне. Но поповское – о, нет! Я мотаюсь «около службы Божией». Подаю кадило и ковыряю в носу. Вот моя профессия.

И на весь мир гремит вопрос:

Господи, где же правда, в замерзании или в ночной теплой вони?

Шкловский написал, что Розанов преодолел свои противоречия в художественном построении, когда они перестали быть величинами материальными и превратились в величины формальные. Но, как кажется, он приписал Розанову собственное понимание художественного построения. В «Последних листьях» Розанов никакими построениями и композиционными приемами не занимается, а рядополагает записи в чисто хронологическом порядке. И пишет, например, так:

…противоречия не нужно примирять: а оставлять именно противоречиями, во всем их пламени и кусательности. <���…>

Противоречия, пламень и горение. И не надо гасить. Погасишь – мир погаснет. Поэтому, мудрый: никогда не своди к единству и «умозаключению» своих сочинений, оставляй их в хаосе, в брожении <���…>. Душа твоя не меньше мира. И если ты терпел, пусть и мир потерпит.

Нечего ему морду мазать сметаной (вотяки).

Сила и мастерство Розанова – как раз в его «голизне», прием его – демонстративное обнажение. Его эстетика – безыскусность, и в этом он очень русский:

Русский человек слишком теплый человек: он возьмет глыбу мрамора, подержит ее в руках и бросит, сказав: «Ой, как холодно».

По холодному матерьялу скульптуры у нас и не вышло искусства.

И запоет песенку, пьяненькую, глупенькую.

И в этой песенке – все тепло мира.

И живи им, Русь.

Нам искусство не нужно. Определенным образом не нужно.

И красоты не нужно. «Наша костромская баба вкуснее Афродит».

И. Т. : Борис Михайлович, вот вы провозглашаете принципиальную и ни на что не сводимую русскость Розанова. А мне вспомнилась одна ваша давняя уже статья, которая называлась «Американец Розанов». Что вы нашли в нем американского?

Б. П. : Я там Гоголя вспоминал: иностранец Василий Федоров. Но Розанов, несомненно, проецируется на сегодняшние западные темы, не только на сугубо американские. Ну, например, разве нельзя вести от Розанова, с его одержимостью полом, сегодняшнюю сексуальную революцию? Согласен, здесь много важнее Фрейд, Розанова на Западе не знают, а если когда и переводили, то не запомнили. О влиянии Розанова на западную культуру говорить, конечно, не приходится. Здесь не влияние важно, а типологическое сходство. И есть еще одно, важнейшее: Розанова можно с полным основанием представить пророком нынешней нерепрессивной цивилизации. Нерепрессивная цивилизация как раз и построена на раскрепощении пола. А Розанов тут как тут: это он же сказал, что переженил бы всех гимназистов и гимназисток и не выдавал бы без этого аттестатов зрелости.