Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Замечательный анализ, я только не могу согласиться с одним пунктом: о чуждости доктору Живаго плотских искушений. У Пастернака в самой его экзистенциальной глубине образ женщины предстает в полноте ее божественных – правильное слово! – свойств. Это настоящий культ женщины, но вне католического контекста: Пастернак поклоняется не Деве Марии, а именно Магдалине, это у него восполнение Христа.

Я бы даже с полемическим перехлестом сказал, что Пастернаку не столь важен Христос, как Магдалина. Распинаема на кресте – женщина. «Их потом на кровельном железе так же распинают чердаки» – и десятки подобных строк у Пастернака – что позднего, что раннего: всякого. У Пастернака – Христос у ног Магдалины. Чувство вины перед женщиной, благодарность за ее природные щедроты, которые не окупить ничем, кроме воздаяния полной мерой всемирного ее освобождения, возведения на небесную высоту, – вот в каких тонах и красках видит Пастернак революцию в «Докторе Живаго», да и во всех своих сочинениях. И пастернаковскому Христу неведом тот «Иисусов грех», о котором писал Бабель: посчитайте, сколько детей народил в романе доктор Живаго.

И в заключение об одной вдруг вспомнившейся параллели. Я сто раз писал о Герцене, но не разу не поставил в связь с Пастернаком один его странный по всем меркам мотив. Это его социализм, который он видел в двуединой задаче: раскрепощение плоти и освобождение женщины. Это у Герцена от сен-симонистов, следов влияния которых никак уж не найти у Пастернака. Остается предположить тут совпадение образа России на психологической глубине этих двух замечательных авторов. И сегодня задача та же самая; но снова и снова повторяется сюжет пастернаковской «Сказки».

И. Т. : Наши беседы, Борис Михайлович, при желании можно упрекнуть в мужском шовинизме, в «гендерном гэпе», как, я встречал, говорят нынче по-английски. За все время наших с вами передач героиней была одна только женщина, Ахматова, да и то не сама по себе, а в паре с ее антагонистом Маяковским.

Б. П. : Сразу же два замечания, Иван Никитич. С одной стороны, не так и много в русской литературе женских имен, сопоставимых с несомненными классиками мужеского пола. Говорю именно о классиках, – современной литературы, где густо пошла женщина, не касаюсь. Но кто, скажем, вам приходит в голову из заметных женщин русской литературы, поэзии?

И. Т. : Каролина Павлова. Которой, кстати, восхищалась наша сегодняшняя героиня Марина Цветаева. Мирра Лохвицкая, скажем.

Б. П. : «Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой. / Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс. / Не доносятся по озеру шумы города и вздох людской, / Оттого, что груди женские тут не груди, а дюшесс…» Он же, то есть Северянин: «Я сам себе боюсь признаться, / Что я живу в такой стране, / Где четверть века центрит Надсон, / А я и Мирра – в стороне». Нет, в сторону, в сторону Мирру вместе с Игорем.

И. Т. : Можно вспомнить Евдокию Ростопчину или Анну Бунину. Но у нас сегодня Цветаева – одна, стоящая всех литературных женщин.

Б. П. : А тут мое второе замечание, Иван Никитич. Как-то не хочется зачислять Цветаеву в эту, так сказать, гендерную группу. Разве о ней можно сказать «поэтесса»? Нет – поэт и только поэт. В самом слове «поэтесса», в этом его суффиксе есть что-то жеманное, напрочь не идущее Цветаевой. Ибо главное свойство поэзии Цветаевой, Цветаевой-поэта – сила, мощь, от ее стихов исходящая. Она сама это хорошо сознавала – не только собственную силу, но вообще эту тему – женщина-поэт. Она сказала однажды: женского вопроса в поэзии нет, есть женские ответы. Давайте, впрочем, приведем полностью этот пассаж из статьи ее о Брюсове (одна из вершин цветаевской прозы):

…считая, что есть в поэзии признаки деления более существенные, чем принадлежность к мужскому или женскому полу, и отродясь брезгуя всем, носящим какое-либо клеймо женской (массовой) отдельности, как-то: женскими курсами, суфражизмом, феминизмом, армией спасения, всем пресловутым женским вопросом, за исключением военного его разрешения: сказочных царств Пенфезилеи – Брунгильды – Марьи Моревны – и не менее сказочного петроградского женского батальона. (За школы кройки, впрочем, стою.) Женского вопроса в творчестве нет: есть женские <���…> ответы, как-то: Сафо – Иоанна д’Арк – Св. Тереза – Беттина Брентано. Есть восхитительные женские вопли (Lettres de M-elle de Lespinasse), есть женская мысль (Мария Башкирцева), есть женская кисть (Rosa Bonheur), но все это – уединенные, о женском вопросе и не подозревавшие, его этим неподозрением – уничтожавшие (уничтожившие).

Тут к слову можно вспомнить, что как раз с кройкой и шитьем у нее ничего не получалось, она писала об этом: как в математике: говорю да – и не понимаю.

И. Т. : А помните стишок: «Не очень много шили там, / И не в шитье была там сила».

Б. П. : Это Некрасов – о доме свиданий, маскировавшемся под модную мастерскую. Сила Цветаевой, сила ее стихов неоспорима. Это первое и главное свойство ее поэзии. И отсюда вот этот, мужской что ли, их, стихов ее, характер.

И. Т. : Вы считаете, что можно так говорить о ее стихах в целом? Ведь она поэт, прошедший немалую эволюцию. В ее ранних стихах сколько угодно стилизаций, всякого рода кокетливой игры. То она ребенком притворяется, то какой-нибудь Кармен (расхожий образ, штамп), то бабушкой, а то – генералом Двенадцатого года. Вообще: можно ли говорить о единстве цветаевского творчества, о равности ее самой себе?

Б. П. : Понятно, что все развивается, и поэзия, и поэты, и человек – попросту взрослеющий. Не надо забывать, что первую книгу Цветаева выпустила в возрасте семнадцати лет. Какая ж там зрелость, какое мастерство. Да, склонность и способность к стихосложению несомненные. Но полно и всякого рода безответственных игр: «Ты дал мне детство – лучше сказки / И дай мне смерть в семнадцать лет!» Дело не в том, что Цветаева, как положено всем и всему, развивалась, – а в том, что находятся люди, предпочитающие ее ранние стихи, а поздние, зрелые – отказывающиеся понимать. Я с великим недоумением прочитал однажды беседу двух поэтов о Цветаевой (имена помню, но называть не буду), и вот один поэт говорит: у Цветаевой был чудесный мальчишеский альт, но она его потеряла. Огрубел, значит, голос. Не мальчик, но вроде бы и не муж.

И. Т. : Так ведь у Цветаевой как раз есть стихотворение об этом сорвавшемся мальчишеском голосе. Не прочитать ли?