Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Б. П. : С удовольствием! Это одно из моих любимых у нее стихотворений:

И. Т. : Так что же, это стихотворение как раз о срыве голоса, о некоем конце.

Б. П. : Но это ведь и о судьбе – о мучительном росте, о жизни как утрате и мучении, и о новых обретениях. Можно и так понять: Муза, музыка – против поэта, против голоса. Не гармония с Музой, не письмо под диктовку, а мучительная борьба. Написано в феврале 1923 года, уже в эмиграции, это уже зрелая Цветаева – такая, какой до конца будет. Что было мотором ее изменений? Да жизнь, конечно, в первую очередь. После Вечерних альбомов и Волшебных фонарей – мировая война и революция. Изменилось всё и все. Вот как пишет о молодой Цветаевой М. Л. Гаспаров:

На переходе от двух первых книг к «Юношеским стихам» 1913–1915 гг. установка на дневник и на поэтизацию быта не изменилась. Наоборот, она была прямо продекларирована в известном предисловии к сборнику «Из двух книг»: «Мои стихи – дневник, моя поэзия – поэзия собственных имен… Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох…

Нет ничего неважного! Говорите о своей комнате: высока она или низка, и сколько в ней окон, и какие на ней занавески, и есть ли ковер, и какие на нем цветы?.. Все это будет телом вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души». Эту программу Цветаева реализует, как всегда, не боясь даже показаться смешной; вспомним в цикле «Подруга»:

Не меняется установка на поэтизацию быта, но меняется сам поэтизируемый быт: прежний, детский быт был готово-поэтичен и заданно-уютен (хотя бы на долитературном уровне «Задушевного слова»), из него шло в поэзию все; новый, взрослый быт хрупок, окружен враждебной жизнью и грозящей смертью («улица мстит», по словам из письма 1917 г.), из него в поэзию идет только избранное: красивое, утонченное, воздушное. Так – в стихах 1913–1915 гг., с золотым фаем, генералами 1812 года, браслетами с бирюзой и т. д. Перед Цветаевой открывалась реальная опасность стать салонной поэтессой.

Конечно, нельзя сказать, что война и революция сделали Цветаеву, что чисто тематические сдвиги были причиной ее эволюции. Гаспаров потом говорит, как менялась сама ее поэтика, менялся стих. По-моему, новая Цетаева началась с двух скорей неудачных поэм – «Царь-девица» и «Молодец». Это стилизованные русские сказки. Читать это очень трудно, немалых усилий требует, причем усилий, я бы сказал, невознаграждаемых. Эти вещи важны не читателю, а поэту: Цветаева резко меняла стих и словарь. Это тренировка поэта, насильственный самого себя (самой себя) слом. Ее перестали удовлетворять прежние стихи, скатывающиеся в салонность.

И. Т. : Та же «Подруга».

Б. П. : А с этой «Подругой» полный скандал. Имею в виду, конечно, не лесбийский сюжет, а то, как нынешние вроде бы читатели и даже вроде бы любители стихов – ведь сайты создают! – ничего в стихах не понимают, простейшего не разумеют.

В моих цветаевских книгах нет этого цикла, и я заглянул в сеть. Куча сайтов – и на всех одна вопиющая ошибка: первая же строчка в стихотворении, цитированном Гаспаровым, грубо нарушена: вместо «вспоминать» – «вспомнить». Надо: «Могу ли не вспоминать я?» И рифма к этой строчке – «платье». Эти любительницы стихов не заметили даже, что тут пропадает рифма, не говоря о сбое метра.

И. Т. : Почему вы думаете, что это женщины, любительницы, а не любители?

Б. П. : Мужчины не заинтересовались бы этим сюжетом, уверен. Но вот что удручает: как раз такая ранняя, «салонная» Цветаева обрела некоторую массовость, куча романсов написана на ее стихи этого периода, всякие там «Мне нравится, что вы больны не мной» и прочее в том же роде. И я очень скептически отношусь к другой нынешней моде – чтению Цветаевой со сцены. Вот Аллу Демидову всячески нахваливают за такую деятельность. Но ведь актеры совершенно не умеют читать стихи, они их стараются разыгрывать.

И вот тут я хочу позабавить слушателей и читателей одной старинной страницей. В 1921 году Б. М. Эйхенбаум издал исследование «Мелодика русского лирического стиха», сопроводив его дополнением – небольшой статьей «О камерной декламации». Всячески разъясняя и растолковывая, что поэтическая и бытовая, даже эмоционально окрашенная речь сильно разнствуют, что законы произнесения стиха – совсем не те, что любой другой речи, Эйхенбаум приводил пример чтения стихов Блоком, которого он слышал в те годы: Блок читал глухо, интонационно однообразно, выделял в стихе его ритм, ритмические членения, а не речевые, не синтаксические. Поэты настоящие всегда так читают. Отсюда обывательское представление, что они не умеют читать стихи, в отличие от актеров – каковые не читают стихи, а именно их разыгрывают.

И. Т. : Евтушенко так читает – интонациями играет, жестами, чуть ли не всеми членами тела шевелит.

Б. П. : Допускаю, что это кому-то нравится, Евтушенко вообще любимец публики, и он давно уже не поэт, а поп-звезда. И собственно он не стихи свои таким образом представляет, а самого себя – он имеет на это право, заслужил, что называется. Но, возвращаясь к нашей теме, вот что я хочу привести из той давней работы Эйхенбаума: в одном месте он показал, как не надо читать стихи, и привел в связи с этим репетиционный урок Сергея Волконского, бывшего в революционные годы преподавателем в странном тогдашнем заведении, так называемом Институте живого слова. Волконский (не тот ли, кстати, которому поклонялась Цветаева, посвятившая ему цикл «Ученик»?)

И. Т. : Определенно тот самый.

Б. П. : Так вот, Волконский учил слушателей тому, что стихи нужно читать, произносить как прозу. Он доходил до абсурда: говорил, что в стихах есть два элемента – метрический размер и рифма, которые мешают речи, ибо затемняют ее смысл, логику высказывания. То есть в стихе самое вредное – сам стих. И вот какой наглядный урок Волконского привел Эйхенбаум в той статье. Волконский показывает, как надо читать стихотворение Пушкина, чтобы оно стало предельно понятно, не менее ясно, чем обычная речь: надо, мол, мысленно подставлять под стихи бытовую интонацию. И вот что у него получалось: