Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Книга представляет опыт синтеза марксизма в критической форме с идеалистической философией Канта и отчасти Фихте <���…> Наиболее существенным в моей книге было мое крепкое, основоположное убеждение, что истина, добро, красота не зависят от революционной борьбы, определяются не социальной средой, а трансцендентальным сознанием. Я твердо стоял на кантовском априори, которое имеет не психологический, а логический и этический характер. Но психологическое сознание зависит от социальной среды, от классового положения. Могут быть более или менее благоприятные условия для усвоения истины и справедливости, вкорененных в трансцендентальном сознании. «Классовая истина» есть нелепое словосочетание. Но может быть классовая ложь, которой и проникнуты буржуазные классы, причастные к греху эксплуатации человека человеком. На этой почве я построил идеалистическую теорию мессианства пролетариата. Пролетариат свободен от греха эксплуатации и в нем даны благоприятные социально-психологические условия для проникновения истиной и справедливостью, определяемых трансцендентальным сознанием. Выходило, что у рабочего класса происходит максимальное сближение психологического и трансцендентального сознания.

И. Т. : Надо бы объяснить, что такое трансцендентальное сознание.

Б. П. : Это сверхличное сознание, сознание как норма, наличие которого предопределяет любое суждение.

Целостность, тотальность марксизма тем самым преодолевалась, вносились другие мотивы, в частности этический, для чего требовалось обратиться к нравственной философии Канта. Кант для Бердяева – как и для Булгакова – всегда был бо́льшим авторитетом в философии, чем Маркс. Вот эта ревизия марксизма началась как раз с усвоения тогдашними легальными марксистами философии Канта.

Формулу этого процесса дал Сергей Николаевич Булгаков, назвавший книгу своих статей 1903 года «От марксизма к идеализму». Это и есть формула умственного процесса, пошедшего в культурных левых кругах тогдашней России.

Тут у меня масса личных воспоминаний. Когда меня приняли в аспирантуру на кафедру истории философии, свое философское образование – совершенно к тому времени отсутствовавшее – я начал с чтения двух книг: вот этой книги Булгакова и сборника статей Бердяева Sub specie aeternitatis, что значит «с точки зрения вечности» (формула Спинозы).

И. Т. : Борис Михайлович, а откуда пришло само знание о них, о Бердяеве и Булгакове? Ведь эти имена не то что дезавуировались, а просто не упоминались, замалчивались даже в эпоху пресловутой оттепели, когда не шли дальше того, что Сталин плохой, но Ленин хороший, надо вернуться к Ленину, а не к какому-то там Булдяеву или Бергакову.

Б. П. : А я сборник «Вехи» к тому времени, то есть к шестьдесят седьмому году, прочитал, в котором две первые статья написаны как раз Бердяевым и Булгаковым.

И. Т. : А о «Вехах» как узнали?

Б. П. : Мой опыт убедил меня, что культуру задавить никогда до конца нельзя, как и религию, она всt равно где-то сохранится и на свет рано или поздно вылезет. Это шило в мешке. О «Вехах» я узнал из романа классика советской литературы Максима Горького «Жизнь Клима Самгина». Там у него в четвертом томе читают и обсуждают «Вехи», и мне запомнилась фраза: русский человек не любит богатства. А «Самгина» я читал чуть ли не в двенадцатилетнем возрасте. Ну и принятый в аспирантуру – то есть получив доступ к богатейшей библиотеке университетской, санкт-петербургской еще, – первым делом взялся за Бердяева и Булгакова, изучал «Вехи» в алфавитном порядке.

Была еще одна книга Булгакова, которую я внимательно читал, – «Два града. Исследования о природе общественных идеалов». Одна из статей этого сборника называлась «Религия человекобожия у Фейербаха». Это очень важный термин у Булгакова – человекобожие. Булгаков и Бердяев разошлись как раз на этом вопросе: первый счел, что у второго в самом типе его мысли есть этот уклон к человеко-божию, в сущности несовместимый с христианством, к которому они оба пришли. Христос – Богочеловек. Но человекобог – это нечто прямо противоположное христианству, некий, скажем так, демонический или «героический» уклон. Булгаков выделял две эти противоположные экзистенциальные позиции, два типа личности – героизм и подвижничество. Об этом написана его статья в «Вехах». Вот как он противопоставляет интеллигентский радикальный максимализм, «героизм» – и потребный тип мысли, психологии, поведения, норму которых он видит в традиции православия:

Оборотной стороной интеллигентского максимализма является историческая нетерпеливость, недостаток исторической трезвости, стремление вызвать социальное чудо, практическое отрицание теоретически исповедуемого эволюционизма. Напротив, дисциплина «послушания» должна содействовать выработке исторической трезвости, самообладания, выдержки; она учит нести историческое тягло, ярем исторического послушания, она воспитывает почвенность, чувство связи с прошлым и признательности этому прошлому, которое так легко теперь забывают ради будущего, восстанавливает историческую связь детей с отцами.

Напротив, чисто гуманистический прогресс есть презрение к отцам, отвращение к своему прошлому и его полное осуждение, историческая и нередко даже просто личная неблагодарность, узаконение дурной распри отцов и детей. Герой творит историю по своему плану, как бы начинает из себя историю, рассматривая существующее как материал или пассивный объект для воздействия. Разрыв исторической связи в чувстве и воле становится при этом неизбежен.

В этих словах Булгакова помимо всего прочего чувствуется момент персонально-автобиографический: это он о себе, о своем пути возвращения к вере отцов от соблазнов интеллигентского максимализма, плоды которого все русские люди могли наблюдать в событиях первой революции и ее крахе.

И. Т. : Да, что уж говорить о второй революции, точнее победе большевиков. Реакция Булгакова на переворот была в том, что он принял священство и стал отныне не Сергей Николаевич Булгаков, а отец Сергий Булгаков.

Б. П. : Но начнем о Булгакове с начала. Он учился в семинарии, куда поступил по семейной традиции, но ушел оттуда и поступил университет, там серьезно занялся политической экономией – и не мог не выйти к Марксу, тогдашней, конца девятнадцатого века, русской новинке. Поехал в Германию для дальнейшего углубления в марксизм, к носителям священного огня – немецким социал-демократам, – и там написал двухтомное исследование «Капитализм и земледелие». Вывод его был: на материале сельского хозяйства теория Маркса не подтверждается.

Ревизией политэкономии Маркса он не ограничился – начал его философскую критику, так же, как и Бердяев, через Канта. Вот об этом написаны те работы Булгакова, которые вошли в сборник «От марксизма к идеализму», вышедший в 1903 году. Там в частности такой вопрос обсуждается: что такое историческая причинность? Можно ли вообще говорить о причинности, то есть закономерном ходе событий в истории? Одна из статей Булгакова в этом сборнике разбирает эту тему как раз по отношению к Марксу. Он рассказывает о книге немецкого философа Штаммлера, который поставил вопрос: можно ли создать партию содействия лунному затмению? – коли мы знаем, что таковое произойдет по естественным законам тогда-то и тогда-то, совершенно точно исчисляется. Марксисты, социал-демократы, руководствующиеся философией Маркса, напоминают таких, что ли, лунатиков. Ведь по теории выходит, что социализм восторжествует с неизбежностью естественного процесса, естественно-исторического, как говорили марксисты. Булгаков, тогда еще марксист, всячески исхитряется и выкручивается, чтобы совместить несовместимое, но и ему это не удается. А такие неудачи толкали его дальше, вели к дальнейшим анализам, это и был путь от марксизма к идеализму.