Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Петербург, Петербург!

Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты – мучитель жестокосердый; ты – непокойный призрак; ты, бывало, года на меня нападал; бегал я на твоих ужасных проспектах и с разбега взлетал на чугунный тот мост, начинавшийся с края земного, чтоб вести в бескрайнюю даль; за Невой, в потусветной, зеленой там дали – повосстали призраки островов и домов, обольщая тщетной надеждою, что тот край есть действительность и что он – не воющая бескрайность, которая выгоняет на петербургскую улицу бледный дым облаков.

От островов тащатся непокойные тени; так рой видений повторяется, отраженный проспектами, прогоняясь в проспектах, отраженных друг в друге, как зеркало в зеркале, где и самое мгновение времени расширяется в необъятности эонов: и бредя от подъезда к подъезду, переживаешь века.

О, большой, электричеством блещущий мост!

Помню я одно роковое мгновение; чрез твои сырые перила сентябрёвскою ночью перегнулся и я: миг, – и тело мое пролетело б в туманы.

О, зеленые, кишащие бациллами воды!

Еще миг, обернули б вы и меня в свою тень. Непокойная тень, сохраняя вид обывателя, двусмысленно замаячила б в сквозняке сырого канальца; за своими плечами прохожий бы видел: котелок, трость, пальто, уши, нос и усы.

Проходил бы он далее… до чугунного моста.

На чугунном мосту обернулся бы он; и он ничего не увидел бы: над сырыми перилами, над кишащей бациллами зеленоватой водой пролетели бы лишь в сквозняках приневского ветра – котелок, трость, уши, нос и усы.

Уже вернувшись в Россию из краткого пребывания в Берлине, где его встретила и замечательно описала Марина Цветаева (смотри ее мемуарный очерк «Пленный дух»), Белый написал серию романов «Москва»: «Московский чудак», «Москва под ударом» и «Маски». Эти вещи считаются крупной неудачей Белого, и не без основания: сюжет их совершенно неправдоподобен. Но эстеты млеют над ритмической прозой Белого, высшие образцы которой даны именно в «Москве».

Так – братец: всё юркает, спорит, юлит, рассуждает о брате; занятен весьма: пиджачок – коротенек: с протёртами – серенький, реденький, рябенький; штаники в пятнах, в морщинах, с коленной заплаткой: сам штопал; серявый, дырявый носок на ноге: лучше даже заметить, – над каменным ботиком, а не штиблетом-гигантом, в котором нога замурована прочно; пролысый, с клокастым ершом, и проседый, ерошит бородку: ерш, ежик – колючий, очкастый и вскидчивый.

Сам Белый говорил, что «Москва» – не столько проза, сколько стихи, и требуют громкой читки, декламационного произнесения.

И. Т. : Борис Михайлович, а что вы скажете о стихах позднейшего Белого?

Б. П. : Белый говорил Цветаевой, что он не поэт, ибо может не писать стихов годами. Но вот в 1921 году он создал свой поэтический шедевр – поэму «Первое свидание». Давайте я прочту оттуда описание симфонического концерта. Детали: Василий Иванович – это дирижер Сафонов, Гржимали – профессор Московской консерватории и первая скрипка московского филармонического оркестра.

И. Т. : Пора подводить итоги. Так каково ваше резюме: Андрей Белый – живое лицо русской литературы или целиком принадлежит ее истории? Говорит ли он что-нибудь сегодняшнему сознанию?

Б. П. : А говорит ли что-нибудь вообще современному сознанию литература? Но я все же думаю, что с течением времени откладываются какие-то вечные ценности, существует русский Пантеон. Из этого Пантеона никакими силами и никаким временем не удалить, скажем, Блока. Что же касается Андрея Белого, то он сегодня – писатель для литературоведов и доживающих свой век эстетов. Это, так сказать, не хлеб, а острая приправа или, допустим, шампанское.

И. Т. : Не водка?

Б. П. : Ни в коем случае. Водка, так же нужная, как хлеб, – это Цветаева.

И. Т. : Бердяев и Булгаков – это своего рода пара. В новом читательском сознании они соседи: по каталогу эмигрантского книжного магазина, например. По одновременному цензурному изъятию из советской жизни и по одновременному же возвращению в годы перестройки. А вы, Борис Михайлович, каким отношением связываете этих двух русских мыслителей, бывших современниками, людьми общей судьбы, можно сказать ровесниками? Родились с разницей в три года, скончались с разницей в четыре. Оба были высланы из советской России, оба умерли в Париже. Но это внешняя связь. Как вы видите внутреннюю?

Б. П. : У них то еще общее, что они оба киевляне. Бердяев происходил из аристократических кругов, а Булгаков из церковных, отец у него был священник. Начинали они как единомышленники-марксисты, оба преодолели марксизм на почве философии Канта, оба пришли к религии. Потом резко разошлись, явив полярные типы религиозно-философской мысли. Но поначалу действительно современники их воспринимали как некий единый тандем. У Андрея Белого в мемуарах говорится, что их в шутку считали единым персонажем и называли иногда сдвоенной фамилией: Бергаков или Булдяев. Оба они были ярчайшими представителями так называемого легального марксизма, вместе с Петром Струве, который, между прочим, написал Манифест российской социал-демократической партии.

А Бердяев молодым принимал участие в революционном подполье, был арестован и сослан в Вологду. Вместе с ним в вологодской ссылке были писатель Ремизов, историк Щеголев и Луначарский. В письмах Ленина той поры – конца 1890-х – есть такое замечание: а правда ли, как говорят, что в философских спорах всех бьет Бердяев?

И. Т. : На каком же поле бил всех Бердяев, если он тогда считался марксистом?

Б. П. : Первая его книга, в которой он стоял в общем на марксистских позициях, называлась «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии» и была полемически заострена против лидера тогдашнего народничества Михайловского. Бердяев критиковал как Михайловского, так и упрощенное, по его оценке, понимание марксизма. Тут лучше всего дать его собственные слова, из автобиографии «Самопознание», где он так говорит о своей первой книге: