Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Спрашивается: если это в самом деле земной образ Софии, то как можно связывать с ним сексуальные инспирации и склонять носительницу этого образа сбежать от мужа? Белый и Блок согласились же в том, что наделять Софию чертами земной женщины, тем более связывать с ней чувственные вожделения, – страшный грех.

Теперь – самое интересное. Из воспоминаний Белого, и в первом их варианте, и впоследствии во втором томе мемуарной трилогии, вся эта история подается как шутка. Вот послушаем:

[Сергей Соловьев] начинал буффонаду: и мы появлялись в пародиях перед нами же сектою «блоковцев»; контуры секты выискивает трудолюбивый профессор культуры из XXI-го века; Соловьев ему имя измыслил: то был академик философ Лапан, выдвигавший труднейший вопрос: существовала ли «секта», подобная нашей, – на основании: стихотворений Блока, произведений Владимира Соловьева и «Исповеди» Анны Шмит. Лапан пришел к выводу:

Софья Петровна Хитрово, друг Владимира Соловьева, конечно же – не была никогда: С. П. Х. – символический знак, криптограмма, подобная перво-христианской: С. П. Х. – есть София, Премудрость Христова <���…>.

Мы – хохотали.

Тогда разошедшийся в шутках Соловьев объявлял, что ученик же Лапана, очень-очень ученый Пампан, продолжая лапановский метод, пришел к заключению, что Блок никогда не женился: супруга по имени Любовь Дмитриевна не существовала; и это легенда «блокистов»: у Блока София Мудрость становится новой «Любовью», которая – из элевсинской мистерии в честь Деметры, «Дмитриевна» – Деметровна.

Опять же, по нашим нынешним меркам, юмор тяжеловатый, слишком уж ученый. Важно, однако, то, что в круге Блока – Белого действительно это мифологическое и религиозное вознесение Любови Дмитриевны было шутливым, пародийным. Но символисты заигрались, приняли выдумку и мистификацию за реальность – хотя бы и надмирного плана. Эта подмена, взаимообращаемость различных планов и была важнейшим в так называемом символизме. В действительности предлагалось видеть знаки иных миров, искать «соответствия», и если это вполне возможно и даже необходимо в поэзии, то совсем уж невозможно в земной реальности, в быту. Я бы сказал: безвкусно. А символисты как раз и занимались такими подменами: установка была – не только и не столько стихи писать, сколько преображать окружающее, видеть действительность как некий намек на иные миры. И себя видеть соответственно преображенными. Это называлось теургия. Символисты были великими мистификаторами – одновременно обманщиками и обманутыми.

И. Т. : Можно ли это сказать о всех символистах? Или, например, о Блоке?

Б. П. : Блок в отличие от Белого не играл, а был серьезен, смертельно серьезен. Он не был враль, в отличие от Белого. И великим обманщиком, мистификатором, мистическим интриганом был Вячеслав Иванов. От них принципиально отличался Валерий Брюсов, заявлявший, что символизм – исключительно литературное явление, а не теургия, не жизнестроительство. Среди же философов можно указать Бердяева, разделявшего эти теургические инспирации. Так что дело если и началось с шутки, то приобрело вполне серьезные культурные контуры.

И как раз для Белого исключительно важна эта линия – понимание поэзии, искусства вообще как теургического задания. Об этом он писал во всех своих теоретических статьях, а таковых у него много, он любил теоретизировать, особенно после того, как, окончив естественный факультет Московского университета, поступил на филологический, где тогда изучали философию, и очень серьезно занялся философией. Вот несколько его высказываний из этих статей:

Символизм подчеркивает примат творчества над сознанием, возможность в художественном творчестве преображать образы действительности…

<���…> весь грех позднейшего [после Ницше, Малларме, Вагнера] символизма заключался в нежелании выйти из замкнутой литературной школы, а также в утрированном желании отвернуться от этических, религиозных и общекультурных проблем.

<���…>идеал красоты – идеал человеческого существа; и художественное творчество, расширяясь, неминуемо ведет к преображению личности; Заратустра, Будда, Христос столько же художники жизни, сколько и ее законодатели; этика у них переходит в эстетику, и обратно.

<���…> последняя цель искусства – пересоздание жизни…

<���…> культура превращает теоретические проблемы в проблемы практические; она заставляет рассматривать продукты человеческого прогресса как ценности; самую жизнь превращает она в материал, из которого творчество кует ценность.

Вот что наиболее значимо в этих словах, вот где самый символизм: искусство, культура вообще тогда оправданны, когда они строят не только эстетические формы, но и формы бытия и особенно – преображают самого творца-художника, делая его образом некоего человеческого совершенства. Еще острее это сказано такими словами:

…единственная круча, по которой мы можем еще карабкаться, – это мы сами.

На вершине нас ждет наше я.

Эти основоположения символизма в трактовке Белого потому еще так важны, что вплотную подводят к его позднейшей антропософии. Делается понятным, почему он так увлекся этим мистическим учением.

И. Т. : Что же привлекало в антропософии больших русских людей – помимо Белого, – Михаила Чехова, великого актера, Максимилиана Волошина, его первую жену Маргариту Сабашникову?

Б. П. : За Михаила Чехова особенно обидно. Он в 1928 году эмигрировал исключительно из-за антропософии, чтобы припасть к источникам, ибо в Советском Союзе заниматься такими делами стало опасно. Жаль, вообще-то ему ничего не мешало остаться на родине, большевики его бы не тронули, он был из золотого фонда, вроде Станиславского. И был бы украшением русской сцены, а чем он стал на Западе? Играл роли второго, а то и третьего плана в Голливуде. Помните, его показали нам в фильме «Рапсодия» с Лиз Тейлор, он играл учителя музыки. А Маргарита Сабашникова сама написала в мемуарной книге «Зеленая змея», как о ней говорили в ее кругу: посмотрите, что сделала с ней антропософия: она была гениальная девушка, а что сейчас?

И. Т. : Но ведь нельзя же сказать, что антропософия помешала Андрею Белому? Он и антропософом став, писал лучшие свои произведения, например «Петербург». И если она ему не мешала, то и не помогала как писателю. Так зачем она вообще ему понадобилась?

Б. П. : Вспомним ранее сказанное: цель искусства, по Белому, – пересоздание бытия и построение образа совершенного человека. И вот в учении Рудольфа Штейнера он нашел, так сказать, вернейший путь к достижению этих целей, прямо ведущий к цели, вне опосредствования искусством.