Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

И. Т. : «Очами, полными лазурного огня» – это же Лермонтова строчка.

Б. П. : А Соловьев этого и не скрывал – дал к ней сноску, ссылку на Лермонтова. То есть этот документ соловьевского мистицизма кроме того еще свидетельство его неиссякаемого юмора. Например, эти вот цитированные стихи завершаются таким станцем: «Дух бодр! Но всё ж не ел я двое суток, / И начинал тускнеть мой высший взгляд. Увы! / Как ты ни будь душою чуток, / А голод ведь не тетка, говорят». Соловьев как бы не относится серьезно к своим переживаниям. Это очень говорит в его пользу, очеловечивает его образ, он не носился с собой. У следовавших по его путям символистов уже не найти такой легкости в презентации их высоких видений. Блок, например, смертельно серьезен, его Прекрасная Дама – вариант и модификация соловьевской Софии – всегда и только предмет благоговейного поклонения.

И. Т. : Но мы знаем, что Прекрасная Дама в дальнейшей разработке этого образа превратилась у Блока в проститутку. Это ли не юмор!

Б. П. : Пожалуй, и не юмор, а горькая насмешка над собой – и вообще над верованиями мистического символизма. Это обозначилось у Блока уже в «Балаганчике», где жертвенная кровь оказывается клюквенным соком. И как взвился на это Андрей Белый, правоверный соловьевец. Его «Золото в лазури» – тоже ведь «софийное» сочинение, эти краски – на софийных иконах русских соборов.

И. Т. : Борис Михайлович, в одной из наших прежних бесед, когда мы говорили как раз об Андрее Белом, вы его трактовали шутом, клоуном символизма.

Б. П. : Так ведь весь этот сюжет – соловьевская картина мира, идущего к единению с Божественной полнотой, – в исторической ретроспективе предстает некоей диаболической насмешкой – над Россией, над русской высокой культурой. Религиозно-культурный ренессанс, русский Серебряный век обернулся катастрофическим срывом, культурным погромом, рессантиментом черни.

И главное, что эта насмешка обозначилась уже при жизни самого Соловьева в одной истории, с ним связанной. Была такая Анна Николаевна Шмит, старая девушка, репортер газеты «Нижегородский листок», где работал тогда молодой Алексей Пешков, будущий Максим Горький. Он оставил замечательный мемуар о ней, вошедший в его книгу «Заметки из дневника. Воспоминания». Об Анне Шмит действительно стоило вспомнить и написать: она была многолетней корреспонденткой Владимира Соловьева, и не только горячей сторонницей его философии, но и чем-то неизмеримо бóльшим, хотя и в фантастическом плане: она считала себя земным воплощением Софии Премудрости Божией, важнейшим персонажем философии Соловьева, который в ее представлении был новым явлением Христа. В то же время Анна Шмит собрала вокруг себя кружок совсем простых людей, была в нем проповедницей, кем-то вроде руководительницы потенциальной секты.

Молодой Горький познакомился с одним членом этого кружка – пожарным Лукой Симаковым, называвшим Анну Шмит мамашей, – и так описывает их первую беседу:

В темненьком трактире, навалясь грудью на стол, он глухим голосом поучал меня:

– По-твоему – как надо Христа понимать? … Христос – это лёгость!

Лёгостью зовется тонкая веревка, с грузом на конце; ее матросы пароходов бросают на пристань, подчаливая к ней.

– Не то-о! – с досадой сказал Лука. – Лёгость – лёгкость, понял? Христос – лёгкость, с ним жить легко. Насчет чалки – это подходящее, – причаливай через Христа к истинной вере. Только – ты пойми! – Христос не естество и не существо, он просто одно слово…

– Логос?

Симаков удивленно вскричал:

– Во-от!

И еще подвинулся ко мне, спрашивая:

– Откуда знаешь? Кто научил? Мамаша? <.. >

А слово ты это никому не говори, особенно чтобы попы не услыхали, – попам оно яд…

Потом он сообщил мне, как великую тайну, что Христос – жив, живет в Москве, на Арбате.

– Это все выдумано попами, будто он на кресте помер, а после воскрес, вознесся, нет; – он на земле, около людей. Слово – не убьешь! Вот я тебе говорю слово – да, а ты его убей! Понял?

Потом Горький описывает свой разговор с самой Анной Шмит:

Мы пили чай с вишневым вареньем и сушками – я знал, что это любимое лакомство Анны Николаевны. А к полуночи я узнал, что старенькая, забавная репортерша провинциальной газеты Анна Шмит – воплощение одной из жен-мироносиц, кажется – Марии Магдалины, которая, в свою очередь, была воплощением Софии, Вечной Премудрости. <���…>

Я сидел опустив голову, стараясь не видеть, как это воплощение, разламывая сушки, поддевая их рогульками липкие ягоды варенья, обсасывает их тонкими губами; смешно было слушать, как сушки хрустят на зубах.

Но – предо мною сидел незнакомый мне человек, он говорил очень складно, красиво уснащал речь свою цитатами из творений отцов церкви, говорил о гностиках, о Василиде и Энойе; голос его звучал учительно и властно, синие зрачки глаз расширились и сияли так же ново для меня, как новы были многие мысли и слова. Постепенно все будничное и смешное в этом человеке исчезло, стало невидимо, и я хорошо помню радостное и гордое удивление, с которым наблюдал, как из-под внешней серенькой оболочки, возникают, выбиваются огни мышления о зле жизни, о противоречии плоти и духа, как уверенно и твердо звучат древние слова искателей совершенной мудрости, непоколебимой истины.

Потом Шмит заговорила о Соловьеве, прочитала Горькому несколько отрывков из его писем.

Она именовала Соловьева хрустальным сосудом Логоса, святым Граалем, величайшим сыном века и – ребенком, который, плутая в темной чаще греха, порою забывает невесту и матерь свою – Софию, Предвечную Мудрость.

– Понимаете? Невесту и мать…»

Понизив голос, она рассказывала, как тайну:

– Его соблазняют люди, но еще более настойчиво – черти. Он знает это. В одном письме он пишет, что черти заглядывают в окна к нему, а один даже спрятался в сапог и всю ночь сидел там, дразнился, шумел…

Потом Горький еще раз встретился с пожарным Лукой Симаковым, который сказал, что не понравился он мамаше, «не велела она говорить с тобой».

Но минуты через две, прижимая меня тяжким телом своим в угол казарменной клетки, где он жил, пожарный шептал:

– Христос прячется от попов, попы его заарестовать хотят, они ему враги, конечно! А Христос скрылся под Москвой, на станции Петушки. Скоро все будет известно царю и вдвоем они неправду разворотят в трое суток! Каюк попам! Истребление!

Горький потому и вспомнил в начале двадцатых годов Анну Шмит, что имя ее стало известно в интеллектуальных кругах вскоре по смерти Соловьева. Сергей Булгаков писал о ней, издал одну ее рукопись. Друзья Соловьева знали о ней еще при жизни его и свидетельствуют, что ее активность весьма смутила философа. Конечно, А. Н. Шмит не была шарлатанкой и авантюристкой, но такое буквальное восприятие и инсценировка тем соловьевской философии бросало косвенный и не очень благоприятный свет на эту философию. Кровь действительно делалась клюквенным соком, высокодумье оборачивалось фарсом.