Борис Соколов - Расшифрованный Гоголь. «Вий», «Тарас Бульба», «Ревизор», «Мертвые души»

Не случайно Розанов в «Опавших листьях» заметил: «Анунциата была высока ростом и бела, как мрамор» (Гоголь) – такие слова мог сказать только человек, не взглянувший ни на какую женщину, хоть «с каким-нибудь интересом».

Интересна половая загадка Гоголя. Ни в каком случае она не заключалась в онанизме, как все предполагают (разговоры) (имеются в виду слова критика Н. А. Добролюбова в одном из писем: «Рассказывают наверное, что Фон-Визин и Гоголь были преданы онанизму, и этому обстоятельству приписывают даже душевное расстройство Гоголя». – Б. С. ). Но в чем? Он, бесспорно, «не знал женщины», т. е. у него не было физиологического аппетита к ней. Что же было? Поразительна яркость кисти везде, где он говорит о покойниках. «Красавица (колдунья) в гробу» – как сейчас видишь. «Мертвецы, поднимающиеся из могил», которых видят Бурульбаш с Катериною, проезжая на лодке мимо кладбища, – поразительны. То же – утопленница Ганна. Везде покойник у него живет удвоенною жизнью, покойник – нигде не «мертв», тогда как живые люди удивительно мертвы. Это – куклы, схемы, аллегории пороков. Напротив, покойники – и Ганна, и колдунья – прекрасны и индивидуально интересны. Это «уж не Собакевич-с». Я и думаю, что половая тайна Гоголя находилась где-то тут, в «прекрасном упокойном мире», – по слову Евангелия: «Где будет сокровище ваше – там и душа ваша». Поразительно, что ведь ни одного мужского покойника он не описал, точно мужчины не умирают. Но они, конечно, умирают, а только Гоголь нисколько ими не интересовался. Он вывел целый пансион покойниц, – и не старух (ни одной), а все молоденьких и хорошеньких. Бурульбаш сказал бы: «Вишь, турецкая душа, чего захотел». И перекрестился бы.

Кстати, я как-то не умею представить себе, чтобы Гоголь «перекрестился». Путешествовал в Палестину – да, был ханжою – да. Но перекреститься не мог. И просто смешно бы вышло. «Гоголь крестится» – точно медведь в менуэте.

Животных тоже он нигде не описывает, кроме быков, разбодавших поляков (под Дубно). Имя собаки, я не знаю, попадается ли у него. Замечательно, что нравственный идеал – Уленька – похожа на покойницу. Бледна, прозрачна, почти не говорит и только плачет. «Точно ее вытащили из воды», а она взяла да (для удовольствия Гоголя) и ожила, но самая жизнь проявилась в прелести капающих слез, напоминающих, как каплет вода с утопленницы, вытащенной и поставленной на ноги.

Бездонная глубина и загадка.

Та же панночка в «Вие» – это, без сомнения, предшественница прекрасной полячки «Тараса Бульбы» (если принять, что «Вий» был задуман прежде этой казацкой мини-эпопеи). А запорожцы Гоголем прямо уподобляются бурсакам, что заставляет вспомнить героя повести «Вий»: «Только побуждаемые сильною корыстию жиды, армяне и татары осмеливались жить и торговать в предместье, потому что запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег, столько и платили. Впрочем, участь этих корыстолюбивых торгашей была очень жалка. Они были похожи на тех, которые селились у подошвы Везувия, потому что как только у запорожцев не ставало денег, то удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром. Сечь состояла из шестидесяти с лишком куреней, которые очень походили на отдельные, независимые республики, а еще более походили на школу и бурсу детей, живущих на всем готовом. Никто ничем не заводился и не держал у себя. Все было на руках у куренного атамана, который за это обыкновенно носил название батька. У него были на руках деньги, платья, весь харч, саламата, каша и даже топливо; ему отдавали деньги под сохран. Нередко происходила ссора у куреней с куренями. В таком случае дело тот же час доходило до драки. Курени покрывали площадь и кулаками ломали друг другу бока, пока одни не пересиливали наконец и не брали верх, и тогда начиналась гульня. Такова была эта Сечь, имевшая столько приманок для молодых людей.

Остап и Андрий кинулись со всею пылкостию юношей в это разгульное море и забыли вмиг и отцовский дом, и бурсу, и все, что волновало прежде душу, и предались новой жизни. Все занимало их: разгульные обычаи Сечи и немногосложная управа и законы, которые казались им иногда даже слишком строгими среди такой своевольной республики».

Объединяет бурсака Хому Брута и Тараса Бульбу, а также бурсака-философа и сына Бульбы Остапа то, что все они борются против «нечисти»: первый – против нечистой силы, а вторые – против поляков и жидов (для Гоголя они – не лучше соратников Вия), и все они гибнут в этой борьбе. Да и нравы бурсаков сильно напоминали нравы запорожцев. А еще и Тарас Бульба, и Хома Брут любят курить люльку. Она, кстати сказать, и губит Тараса, нагнувшегося поднять оброненную люльку и схваченного поляками. В какой-то мере ее отсутствие губит и Брута. «Эх, жаль, что во храме Божием не можно люльки выкурить!» – сокрушается философ. Запаленная люлька – это своеобразный оберег против вражьей силы и для Хомы, и для Тараса. Лишившись ее, они в конечном счете становятся беззащитными. Только в XVIII веке потомки казаков сильно измельчали и погрязли в сугубо материальных интересах, как тот же сотник, отец панночки. Вот здесь и находит для себя прореху в человечестве нечистая сила.

Повесть «Тарас Бульба» часто воспринималась и воспринимается как антипольское и антиеврейское произведение. Характерно, что ее в течение полутора веков не переиздавали в Польше на польском языке. Как пишет польский филолог Януш Тазбир, «уже более полутораста лет польские читатели и зрители знают Николая Васильевича Гоголя прежде всего как автора «Ревизора» и «Мертвых душ». Несколько меньше, но знают его пьесы «Женитьба» или «Игроки» и прекрасные повести, в первую очередь «Шинель». Но лишь те, кто владел русским языком, имели возможность познакомиться с его исторической повестью «Тарас Бульба». Правда, ее польский перевод вышел еще в 1850 году, но с тех пор ни разу не переиздавался. Он принадлежал перу некоего Петра Гловацкого, народного учителя из Галиции, умершего в 1853 году. «Тарас Бульба, запорожский роман» (так переводчик озаглавил свой труд) вышел в свет во Львове. Ни в одной польской библиотеке это издание отыскать не удалось». Тазбир также признает, что «главная причина, по которой у нас не знали «Тараса Бульбу», состояла в том, что с самого начала эту повесть объявили недоброжелательной по отношению к полякам. Не приходится удивляться, что во всех трех частях разделенной Польши ни одно периодическое издание не решилось опубликовать хотя бы небольшие отрывки из нее».

В Российской империи «Тарас Бульба» был включен в рекомендательное чтение для гимназий в Польше (преподавание там велось только на русском языке, польский язык после восстания 1863 года был строго запрещен). Это воспринималось учащимися как откровенное издевательство над национальными чувствами. Неудивительно, что широко проводившиеся в 1902 году торжества по случаю 50-летия со дня смерти Гоголя вызвали массовый бойкот в Польше, особенно со стороны учащейся молодежи. «Ну и ну! Талант у Хохоля [пренебрежительная попытка передать украинское произношение фамилии. – Пер .] великий, но он понаписал столько мерзостей о поляках. И вот теперь нам, полякам, велят пристойным образом официально поклоняться ему», – вспоминал польский писатель Петр Хойновский в своем автобиографическом романе «Глазами молодых» (1933). А вот празднества по поводу гоголевского столетнего юбилея, проводившиеся в 1909 году с еще большим размахом, никакого протеста у польских учащихся уже не вызвали, хотя из произведений Гоголя на первый план наряду с «Мертвыми душами» и «Ревизором» по-прежнему выдвигался «Тарас Бульба». Дело в том, что к тому времени в результате революции 1905 года поляки добились, чтобы на всей территории русской Польши преподавание в гимназиях и прочих учебных заведениях велось на польском языке, и таким образом острота проблемы отношения к гоголевской повести о казаках, которую прежде заставляли проходить, да еще на насильственно навязываемом русском языке, была снята.