Анатолий Квашин - Пара слов

«…как они могли поверить…?» – вопрос, заданный человеком неверующим. Почти то же отмечает и князь, когда видит эту картину в доме Рогожина:

«– А на эту картину я люблю смотреть, – пробормотал, помолчав, Рогожин, точно опять забыв свой вопрос.

– На эту картину! – вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, – на эту картину! Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!

– Пропадает и то, – неожиданно подтвердил вдруг Рогожин».

Но вера пропадает только у человека, не способного по-настоящему верить. Князь (а за ним и многие исследователи) решил, что это Рогожин про себя подтвердил, но ведь и Мышкин, несмотря на свою небывалую проницательность, не всеведущ, ведь и он неоднократно задается вопросом, а знает ли он Рогожина? Настолько, думаю, не знает. (Здесь позволю себе вспомнить еще один – на этот раз совсем прозрачный – «трафарет», прекрасный, практически дословный сериал В. Бортко. И те небольшие текстовые различия, которые присутствуют в фильме, как мне кажется, не только не уводят от смысла романа, но наоборот – помогают его лучше понять. Отличается в сериале и этот ответ Рогожина. «У иных и пропадает», – отвечает Рогожин. У иных, но не у него).

Вера Рогожина не пропадает, да и не может пропасть. Он любит смотреть на эту картину, видит Христа таким , каким видели его ученики , в том числе и апостол Иуда. Картина Гольбейна – не столько выражение внутреннего состояния Рогожина, она даже не столько предвещает необходимую и неизбежную развязку романа, ту «голгофу», на которую взойдут и Мышкин, и Рогожин. «Мертвый» Христос – «цель» Иуды, будь он просто самый уверовавший во Христа, а потому не боящийся его «смерти», или – тем более – Сын Божий, пришедший искупить людские грехи. Чтобы воскреснуть и дать человеку надежду на Царствие Небесное, Христос должен «умереть». Мышкин должен «умереть», но не физической смертью – именно поэтому Рогожин не смог убить его в гостинице; и он, и Мышкин еще не были «готовы» к «убийству». Его нужно возвести на Голгофу, провести через презрение, через отвращение людское, через все камни, в него летящие – вспомним разрыв с Епанчиными, слухи и насмешки над князем в «дачном» обществе. Провести Христа через все это на Голгофу, зная, что он останется чист. Только тогда воскресение Христа сможет изменить мир, дать надежду, обратить неверующих к Богу. А на себя Иуда должен взять самые страшные грехи: «злоупотребление доверием», убийство и самоубийство.

И тут мы вплотную подходим к финалу романа. Как уже говорилось выше, я считаю, что первая («советская») трактовка финала В.Г. Одиноковым – более верная, хотя и в последующих работах профессора есть один очень важный момент, а именно – замечание о ритуальной, сакральной природе развязки. Рогожин действительно «сгубил» Мышкина, «распяв» при этом и себя. На последующих же допросах «он дал во всем прямые, точные и совершенно удовлетворительные показания, вследствие которых князь, с самого начала, от суда был устранен». Таким образом, Рогожин разделил «функции» Спасения и Искупления, взяв всю вину на себя; приняв крест Искупителя, он был готов его нести: свой приговор он выслушал «сурово, безмолвно и “задумчиво”». Это действительно можно назвать «жертвоприношением», однако в жертву тут приносится не Настасья Филипповна, но сам Рогожин и князь Мышкин. В образе же Настасьи Филипповны Рогожин убивает «ветхого», грешного человека, олицетворением которого и является Настасья Филипповна. Невинной девочкой ее «совратил» Тоцкий (ср. Змей-искуситель; утонченное воспитание и «древо познания»), после чего она продолжает грешить, но больше «по инерции» или чтобы доказать свою «греховную» природу, причем грешить именно «напоказ». (Отметим также, что «безумие» Настасьи Филипповны видно только «Христу»-Мышкину, для «земных» же людей оно не столь очевидно. Ср.: «Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их» [1 Кор 3:19]). Греховность – исключительно человеческое качество, а «блаженство, как и добро, – это атрибут божества и люди не вправе присваивать его себе», как отмечает Борхес. Поэтому грешит Настасья Филипповна. Убивая ее, Рогожин как бы освобождает ее от «груза» грехов и плоти, завершает земной путь к воскресению и очищению, путь к Царствию Небесному, подготовленный прижизненным страданием.

И именно здесь – у трупа «ветхого», грешного человека – и соединяются два антагониста: Рогожин и Мышкин, убийца и жертва, Иуда и Христос, Искупитель и Спаситель. Соединяются, чтобы навечно разойтись и исполнить каждый свою Миссию. И в этот момент соединения, в «малозначительных» репликах и «оговорочках», просматривается истинное положение вещей, истинное отношение апостола Иуды ко Христу – «…и тебе и мне, так чтоб вместе». И здесь проглядывает образ еще одного – андреевского – Иуды: «Нет, они слишком плохи для Иуды. Ты слышишь, Иисус? Теперь ты мне поверишь? Я иду к тебе. Встреть меня ласково, я устал. Я очень устал. Потом мы вместе с тобою, обнявшись, как братья, вернемся на землю. Хорошо?».

Но об этом я напишу уже в другой раз.

Впервые опубликовано: "Трамвай", №15, Январь 2012 ("Безголовый Трамвай")

(Не)обходимое предуведомление. Когда еще только начинаешь думать об абсурде как явлении (квази- или анти-) эстетическом, обязательно вспоминается ряд имен – русских и иностранных, – среди которых Великою Единицею, Мерой Всего и Вся (ну, лично для меня, во всяком случае) стоит, нет, восседает, ногу за ногу заложив ничуть не хуже Велимира, Даниил Иванович Хармс. Но даже абсурд, вышедший из-под пера такого мастера, как Хармс, не может сравниться с абсурдом реальности, в которой Хармса толком-то никто и не знает, а если и знает, то вряд ли понимает. Кто-то наивно думает, что Хармс – детский писатель (хотя этого у него не отнимешь), кто-то считает его распоследним шизофреником, писавшим «полнейшую бредятину» (ну да, с официальным диагнозом трудно спорить спустя 70 лет), для многих Хармс – просто смешной писатель (а с этим вообще не стоит спорить, так и есть). Просто, да не просто. Хармс – это Хармс.

Начало серьезной литературной деятельности на период 1925–30 гг. выпадает Хармса (вступление в «Орден заумников DSO» А.А. Туфанова, Ленинградское отделение Всероссийского союза поэтов, создание объединений «Левый фланг», «Академия левых классиков», ОБЭРИУ, относительно частые выступления перед публикой), и именно в это время сформировались основные особенности поэтики Д.И. Хармса («заумь», «битва со смыслами», etc).

Молодой Хармс, безусловно, испытывает влияние русских футуристов (особенно стоит отметить поэтов-заумников – А. Крученых, В. Хлебникова и А. Туфанова, в чей «Орден заумников DSO» входил Хармс) и народного творчества (хотя вполне возможно, что и влияние фольклора было опосредованно – через творчество тех же Хлебникова и Туфанова). Вопрос влияния футуристов на творчество Даниила Ивановича весьма подробно исследованы Ж.-Ф. Жаккаром 6 6 Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда / Пер. с фр. Φ.А. Перовской. – СПб., 1995 – с.15-60. . Нам же сейчас важно понять, каким образом заумь, воспринятая от «старших» футуристов, встраивается в поэтическую систему самого Хармса.