Людмила Зубова - Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020

А пока по капельке
в тонкое окно,
в дом бессрочной каторгой
цедится темно,

и, пугаясь тиканья,
съёжилось тепло.
Ночи время дикое
тычется в стекло.

Хлоп – и сложены давно
бабочкины маслобойки,
и цветно у нас темно
в тонком воздухе прослойки.
Кто там глубже ни вздохнёт,
все чешуйки перепишет, —
останется лишь тот,
кто последних передышит.

С близкаглядя на животное,
Вдруг чувствую восторг
(Будто кончился срок) —
Грива искрящейся кошки
Похожа на Нью-Йорк.

Агапе без эроса – экое скучно…
Наверное, это не для человека.
Безбожно-безножно, ненужно-недужно
ты стал мне духовной любовью-калекой

…Но к вечеру
в кастрюле тесто
Аби замешивала. Как
потом всю ночь в теплице кухни
под крышкой начиналось тесно!..
А волосинки на руках,
что сабли – вспыхивали, тухли.

Звериный зверь идет, бежит
И птица птицаялетит
И камень каменный лежит
Стоячий воздух все стоит

Уходит на запад кудаблин-тудаблин,
спокоен, взволнован, упрям и расслаблен.
<���…>
Он слёзы глотает, он бодро смеётся,
как птицая птица, душа его мнётся

Вот Вам. Вы одни. Вы куклая.Вы просыпаетесь сквозь сито. Я Вас собираюсь есть. Я хлеб.

Чудесно – в гроб меня улечь!
Твоя мечта, о том и речь,
должна цвести, ронять кирпич,
когда иду я челку стричь.
Ax, ты мой зайчик, друг поэтый,
сто лет живи с мечтою этой,
не мрачен будь и не болей, —
с такой мечтою жить светлей,
налей мне кофе с мышьяком,
с мечтой о чем-нибудь таком…

Он падлой женщинойрожден
в чертоге уксуса и брома.
Имелась в тюфяке солома.
Имелся семикратный слон.

Ужасна месть слепой природы
Какой-то осьминогий спрут
Уже разводит огороды
Там где сверкал зубов редут

Увозил бы в лес бианок,
беатричей самых разных,
и катал бы их, гондолых,
распевая кватроченту

Куколка ты моя, куколь, чучелко, человечико,
неприличико, величинка, толикое околичие,
буква «зю» моя, зюзелица, символичико,
недотыкомка-жуколица, ногомногое многотычие,

стой на слове своем, многоярустно наступай
на горлó буты́лое, бóтлое собственно песне,
на язык-миногу. Светлый сказочный расстебай
испечешь и язык проглотишь. Хоть тресни,
насухую стой на слове своем, пускай свое место знает,
пусть хоть сдохнет, но помнит, кто в доме его хозяин.

о, глаз, разглазься до очей
лицо – вломись в себя до лика
прорвись до дьявола, о бог
себя листая до
до крика черт обезкаликих
калеких черт

Удобряй свой мартиролог, мальчик:
пусть растет развесистым и клюквым,
чтобы, знаешь, эдак сесть в тенёчке
среди тех, кто сраму не имеет,
чтобы эдак ягодкою кислой
закусить того, кем закусилось
пополам с каким-то серым хреном
под холодным небом Вустерлица.

Часторастущий, тыщий, трущий глаз
прохожему осенний лес, —
вот клёкот на его сквозной каркас
летит с небес,
вот некий профиль в нём полудивясь
полуисчез.

Все кошки кошие, все кошки хорошие,
а это мёртвая кошка, эта вот кошка мёртвая,
она говорит спасибо, лежит красиво.

Жираф-гумилефф из Африки заглянет в лицо лазурное,
в ночные зрачки подвижные, в двоящийся трепет век,
и скажет «привет» приветливо, с во рту полуголой веткою,
пятнистый, как все жирафые, улыбчивый человек.

Это ряскоерябое,
почти болотца,
стало мне дорогое
воды лицо.

Когда мы были как привив…
Мы были как прививки оспы
И кожиц наших некрасив
пейзаж шероховат и рыхл
как апельсин в презерватив
свалилось солнце в мглуюосень.
Испуг погас, застыв как гипс.
Мы стали то ли писком, то ли
терпеньем. Неминуем смысл.