Артемий Ладознь - ЭТЭ. Созерцая икономию сущего сверх наглой смерти, сквозь гибель вольную

А что же «именно» искал наш – условимся так его именовать – Наблюдатель? Но все дело в том, что и подобная конкретизация бывает едва уместной (что, между прочим, составляет едва ли не сумму его изысканий); во всяком случае, на некоторых уровнях или определенных этапах поиска: ближе к завершению – как и началу. Сей тип в одном из своих писем, кажется, и вскрывает единую основу и плавный переход меж начальной и завершающей фазами поиска. Так сказать, рождения и смерти и повтора этих перерождений, – хотя этим и исчерпывается его серьезное восприятие «арийского вечного возвращения» (эллинского, ведо-аведийского и ницшеанского). Разумеется, восприятие не изначальное, но обретенное самым поиском, изнутри процесса.

Что – не тот, во многом ложный вопрос, если только речь не идет об основаниях. И риск естественный, в смысле «структурной неопределенности», оттого и возникает ввиду не какой-то там «тривиальной» диофантовости, не просто наличия многих неизвестных , но отсутствия какого-либо изначального знания о таковых: сами переменные еще предстоит выяснить , и только в установлении или восстановлении их связей те перестанут быть химерами.

Но вернемся от промежуточных наблюдателей и проводников над ними (договорились ведь, что слои во многом заменят россыпь действующих лиц, притом упростив восстановление переходов-мостов, а не усложнив видение их природы) к производному пласту проблем. Если читатель потрудится воскресить в памяти хотя бы этот посул, то здесь объяснения обещали быть почти элементарными – этакими демонстрациями в одну строчку. Не верите? Взять хотя бы то, куда уходит любовь. Да туда примерно, откуда взялась: из «ниоткуда» возникла – так в «никуда» и отошла. Разве не справедливо, – если только над сохранением ее хрупкой жизни не потрудились? Воспринимайте ее в чистом виде как дар, аванс, чудо, наконец: не в самсаре воплощений и истаиваний дело, а в том же принципе относительности как обобщении «закона сохранения» (энергии, массы, импульса – чего угодно). Как можно требовать от пустоты вечно что-то порождать, притом надолго или навсегда?

Ну, разумеется, наука на то взбодрит вашу скуку, нагнав произволу пуще прежнего, требуя истовой веры ввиду недоказуемости: дескать, как из ничего возникла вселенная Большим взрывом, так пустота и на материю с антиматерией расщепляема (и соединяема – не без выделения фотонов: почти манихейская картинка). «Природа позаботилась… системы стремятся… муравьи соорганизуются… медведи чуют состав почвы…» А вот Творец, дескать, ничего подобного не может, а потому и не нужен, – а посему и не бывать ему, а ежели быть, то – как пустоте, ничто, совершенно неисследимой бездне, в крайнем случае – позднебуддийской шуньяте, притом самое бытность сия неотличима от небытия и неспособна стать истоком даже пустоты.

Ой ли? Такова религия , именуемая догмами и конвенциями «научного метода». Не оказавшись способной на сколь-нибудь стройную аксиоматизацию (не сочтете ведь примером таковой Стандартную модель с массой подгоночных сущностей и калибровочных параметров), нашла себя скачущей меж полярными крайностями парадоксов и сверхдогматичности, повторением и отсылами к тираничным авторитетам (адептам той же секты рефутистов неисследимого дна).

Поэтому он ищет … просто ищет. Больше правды обнаруживается в архетипах и артефактах сказок: отправься невесть куда , доставь незнамо что . Там , или хотя бы в процессе, задним числом, после факта свершения, видно будет – или отпадет надобность повторять вопросы (а не то чтобы – настаивать на куцых, фрагментарных ответах). Но ведь и обнаружение есть дар и чудо, и подобно всякому дару, должно… Впрочем, к дистрибутивности-перестановочности даров еще вернемся: кажется, промелькнет нечто среди его писем – или сквозь оные?

С влюбленностью и любовью тоже начали прояснять: хоть это даже не начало (и вернуться придется), этого достаточно в качестве кандидата на притязаемое «доказательство». Так что там с вопросом вопросов: детьми, наглой смертью поятыми? Отсылая к «отсам», наш Проводник-Кондуит (из тех, что, как нам представилось, над Наблюдателями) не без благостно-слащавой отстраненности заметил: чем, мол, не особый модус сохранности – скорбная печать сугубой избранности, которую трудно вместить и задним числом, хоть этак лишь и познаваема? (Под «отсами», – если миновать глумление над самозваными «отцами» различных форм влияния, – в американской англофони понимается не иное что, как 2000е, по недогляду низводя до нуля понятие « aught », нечто неопределяемо наличествующее, ввиду созвучия с nought. Очевидно сказываются издержки и эксцессы того же «научного» метода, едва ли претерпевшего изменения с инквизиторских времен да в бесплодном нетлении пребывшего сквозь реформации-контрреформации. А он предполагает как раз отсев излишне выдающихся образцов – что аномалий, что гения, что вообще outliers , портящих упрощенческую статистику примитивных паттерн-трендов, в содружестве эмпирицизма – б о льшей важности наименее значимого, зато более яркого и наблюдаемого – с постмодерновым неверием: в стройные и красивые истории – нарративы и дискурсы, «хитрить их перемудрить!» – а равно и в великое, латентно-имплицитное, доселе неизреченное, как и Исток истоков , наконец. Веротерпимость, помимо родных догм, объемлет разве что эклектику и извне произвольно взятые гипотезы, пассивная или двойственная тестируемость коих поважнее их обоснованности или иных критериев совершенства будет. Учитывая, что и гуру Талеб теми же «отсами» предупреждал, попутно изобличая наследующих отцам платонизма-пифагореизма-орфик (одним словом, всего кроме стоико-скептицизма, близкого к ведо-аведизму), и самые «отсы» грянули небывалым кризисом, включая основания мамоноверия, позже прокатившись погромами дотоле незыблемых символов вроде отцов-основателей, – ан мало что вразумило строптивых чад, склонных к пересмотру чего угодно кроме собственной интеллектуальной лености.)

Ну, а к чему их «высокомодие» применил латинский штиль, остановившись на необязательном к определению «модусе» сохранности – не нам судить. Впрочем, как будет предложено, взглянуть на вещи глазами этих промежуточных авторов будет не менее надежно, нежели их потуги оценить самих себя проницанием сознания эпистолярных корреспондентов – как и не более дерзко, нежели вмыслиться-вчувствоваться в Творца уровнем неопределимо выше. (Всех исчислимых и сравнимых, как уговорились, упакуем в вертикаль наблюдаемых, наблюдателей и кондуитов – впрочем, саму по себе довольно аниерархичную и автоморфную: наблюдаемыми предстают все, одновременно тщась таковым соделать и Неизреченное, – иначе же отрицая оное.)