Ольга Балла - Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

– Что значит наоборот? – вскинулся на него профсоюзный босс.

– А то, што здешь наших детей не пушкают, наоборот, в швои школы, а заштавляют ходить туда, где их учат на неродном языке».

Совершенно понятно и то, что он – и кого – имеет в виду в «Вифлеемских младенцах» (1988), когда «светский глава вифлеемской общины», наделённый, явно не без умысла (у Сёча ничто не случайно), греческим именем Лай – тёзка отца Эдипа, – задыхается от воодушевления: «…Мы не знаем, как выразить благодарность… за небывалую честь… за царскую благосклонность… за то, что своим высочайшим присутствием нас почтил сам Ирод Великий, одинаково горячо любимый и уважаемый в нашем Отечестве и в дальних краях властелин, кладезь духа, благодетель взрослых и попечитель детей, сияющее в вечном зените солнце истории, политический гений, за которым мы все как один, в монолитном порыве шествуем к лучезарному будущему. Да будет позволено мне от имени всех вифлеемцев произнести слова глубочайшей сердечной признательности и вместе с тем просить позволения пасть ниц и лобызать следы ног великого нашего властелина…»

Но вообще-то иносказания у Сёча – максимально разных уровней, включая и весьма радикальные: не только «уездный город Ф.» – иносказание Коложвара, Клуж-Напоки, изначально венгерского города в Трансильвании, где сам автор прожил важную часть жизни (а почему вдруг «Ф.», об этом Сёч кое-что объясняет), но и сам Коложвар со всеми его историческими обстоятельствами – иносказание обстоятельств более глубоких. Так сказать, антропологических. Таков он и в эссе «Фатехпур-Сикри, или Акбар в Коложваре»: Коложвар здесь – точно такое же иносказание Фатехпура-Сикри (через призму которого он, казалось бы, рассматривается) и замка Фортуны из романа немецкого алхимика Генриха Ноллиуса «Парергон к Зерцалу философии», как и они – его, – впрочем, иносказание он (а особенно – всё это вместе) и многого другого.

(К слову сказать, раз уж есть такая возможность: Сёчу принципиально важна вовлечённость его родной земли, Трансильвании вообще, Коложвара в частности, – в ткань мировых событий. Греческий теолог Яков Палеолог (ок. 1520—1585) – ставший источником цитат и образного материала по меньшей мере в двух текстах – в «Лимпопо» и «Фатехпуре», волнует его ещё и в силу тех – казалось бы, случайных – биографических обстоятельств, что четыре года жил в Коложваре.)

Сёч делает попросту вот что: берёт единичную, конкретную, исторически локализованную ситуацию – и одним рывком (сохраняя, между прочим, всю её специфику) выдёргивает её на общечеловеческий уровень. Делая её частным случаем – а тем самым и иносказанием, и символом – общечеловеческого. Любой сопоставимой по устройству ситуации вообще.

«<���…> если кто-либо обнаружит, – говорит Сёч в предуведомлении к радиопьесе о вифлеемских младенцах, – какие-то совпадения между тем, что содержится в этой радиопостановке, и другими местами, историческими эпохами и, в особенности, лицами, то совпадения эти не преднамеренные. Однако и не случайные. Правильно будет сказать: совпадения, если таковые имеются, не преднамеренные и не случайные, но закономерные». Именно так: только закономерным он и занимается.

Каждый текст Сёча, независимо от жанра, к которому вроде бы формально относится (впрочем – в жанровые рамки всё равно не вписывается ни один) уже самим своим устройством, самой насыщенностью цитатами и – явными и скрытыми, полными и частичными – реминисценциями, обилием подтекстов, вообще всей совокупностью внутренних стрелок, явных и неявных, видимых глазу и угадываемых – указывает за собственные пределы. Развёрнут ко многим культурным контекстам сразу.

Среди многого разного, во что его тексты не укладываются, – непременно должно быть названо ещё и время, в которое действие каждого из них, по идее, происходит, логика событий этих времён.

«История? Там, где для нас – цепочка предстоящих событий, там он видит сплошную катастрофу, непрестанно громоздящую руины над руинами и сваливающую всё это к его ногам. Он бы и остался, чтобы поднять мёртвых и слепить обломки. Но шквальный ветер, несущийся из рая, наполняет его крылья с такой силой, что он уже не может их сложить. Ветер неудержимо несёт его в будущее, к которому он обращен спиной, в то время как гора обломков перед ним поднимается к небу. То, что мы называем прогрессом, и есть этот шквал.» Так говорит – цитируя Вальтера Беньямина – англичанка Сьюзен советскому солдату Павлу в восставшем Будапеште октября 1956 года. Вопрос, могла ли прозвучать такая цитата между такими собеседниками в то время и в том месте, – празден: если нет – тем лучше.

Дело-то в том, что Сёч и сам смотрит на всё происходящее как бы глазами Ангела истории.

Все эти изобильные до избыточности цитаты и реминисценции нужны ему, похоже, ещё и затем, чтобы максимально раздвинуть рамки происходящего, отнести его не только ко времени, но и ко всевременью, к истории в целом, – которая в некотором смысле вся уже состоялась и может быть увидена как целое. (Мудрено ли в свете этого, что в пьесе о Григории Распутине, действие которой формально отнесено к июлю—августу 1914-го, английский король Георг V «напевает себе под нос» песню ансамбля «Boney М», а главный герой вообще уже знает в подробностях не только всю историю последующей сотни лет, но и что такое «разрешение тысяча сто пикселей»; что в Иерусалиме во дни распятия Христа звучат стихотворение Пауля Клее об осле, фрагменты из стихотворений Михая Бабича и Шандора Ременика, написанные, как легко догадаться, несколько позже, апостол Пётр изъясняется словами из «Трагедии человека» Имре Мадача, хотя вообще-то мог бы обойтись и собственными, и даже Сам Господь цитирует Эндре Ади? Из тех же, надо полагать, соображений в пьесе о 1956 годе появляется, открывая её, сразу задавая всевременной взгляд на происходящее – Марк Фламиний Руф, персонаж новеллы Борхеса «Бессмертный», а позже окажется там и Едигей, герой ещё явно не написанного к тому времени романа Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». – Времени у Сёча не то чтобы нет, но оно тут всё сразу.

С другой стороны, интересующие Сёча события происходят не только всегда , но в некотором смысле и везде . Так, история Маэстро и явившегося по его душу Киллера разыгрывается хотя и более-менее «сейчас» – в условном «сейчас» или чуть раньше, – средства звукозаписи уже существуют, но пока в формате пластинок, – зато принципиально непонятно где – во всём их диалоге нет ни единой метки, которая позволяла бы отнести действие к конкретной стране (ясно разве что одно – страна, видимо, европейская и точно христианская, что делает возможными восклицания вроде «Пресвятая Дева Мария!»).