Юрий Никишов - Любовные истории, пережитые и придуманные Пушкиным

«Меж Вакха и Амура» – имена богов фиксируют самые важные опоры, на которых зиждутся поэтические ценности, утверждаемые лицейской музой Пушкина: совокупно и порознь они варьируются на множество ладов.

Жизнь не ощущается краткой: ее достаточно, чтобы насладиться всеми радостями жизни. Вот почему вполне естественно (вне данного контекста воспринимаемое по крайней мере спорным) утверждение:

Не страшно, если расточительство дней и воспринимается смыслом жизни.

При таком отношении к жизни нет драмы в смерти – она осознается естественной и в конце даже желанной, как сон для усталого человека. Пожалуй, единственный раз, в стихотворении «Опытность», жизнь и смерть сталкиваются в оксюморонно-несоединимом сочетании. Поэт пытается уклониться от «проказливого» Эрота, понимает тщету усилий и принимает его власть над собой. «Веселиться – мой закон», – провозглашает поэт, но непрошенно и зловеще врывается в обретенную идиллию мрачная сила:

Гроб воспринимается ужасным, поскольку открывает зев до срока: человек еще не насладился земными удовольствиями, не потерял к ним интереса.

Совсем иначе то же самое смотрится тогда, когда становится закономерным звеном естественной цепочки бытия:

В сравнении с «Опытностью» тут перемены демонстративны. Там благо, когда постучится Эрот, страшно, когда уже не постучится; а тут стучится другой визитер (именно он был нежелателен в первом случае) – и ничего, теперь он именуется «добрым гением». Для отношения к смерти в лицейской лирике вариант «Опытности» – исключение, вариант «Мечтателя» – норма.

Исповедуемая поэтом философия эпикурейства объективно чужда канонам религии и подпитывает религиозную холодность юного Пушкина. «Эротика по литературной традиции являлась сатирическим средством, особенно в антицерковной поэзии, как бы в противовес аскетическим идеалам церкви» [8] Томашевский Б. Пушкин. Том первый. 2-е изд. М., 1990. С. 41. . Сама направленность на земную жизнь противоречит вере в загробную жизнь души как главную форму существования человека.

Практически с самого начала в сознании Пушкина складывается представление о цикличности жизни: несколько ее этапов сменяют друг друга с неумолимой последовательностью. Каждому этапу приличествуют свои заботы и свои радости; неразумно цепляться за то, что уходит безвозвратно.

Наиболее четко в лицейский период мысль о цикличности жизни выражена в «философической оде» «Усы». Вещает «мудрец с обритой головою»:

Закон жизни выводится на чрезвычайно широком материале: жизнь человека уподобляется жизни государств, то и другое одинаково подвластно движению времени; перед рекой времен в равной степени бессильны все.

Проблема поставлена со всей остротой. Возможны два пути ее разрешения: тщиться хотя бы частично обмануть время – или, считаясь с неумолимым ходом времени, дорожить тем, что успевает дать жизнь. Пушкин обдумывает оба варианта. Поэту не хочется расставаться с юностью, самым интенсивным на впечатления периодом жизни, он платит дань желанию сделать юность вечной. Но склад ума поэта в большой степени рационалистичен и не позволяет, по крайней мере надолго, уходить в мир иллюзий, поэтому последовательнее Пушкин выбирает второй путь.

В написанных по-французски «Стансах» (цитируются в переводе) сопоставляется судьба расцветшей розы и прекрасной девушки; цветение розы недолговечно, и неизбежно увядание; но неизбежно увядание и женской красоты – что же делать?

Аналогичные ассоциации скрепляют послание «К Наташе» природной параллелью: «Вянет, вянет лето красно; / Улетают ясны дни…» – «Скоро, скоро холод зимний / Рощу, поле посетит…» Пейзажные зарисовки аккомпанируют элегическим чувствам поэта, разлученного с милой.

Исключения из правила запредельны для опыта человека:

Сознание человека протестует против неумолимо линейного хода жизни, но порывы желаний бессильны перед реальностью.

Еще более сложным предстает ход размышлений поэта в стихотворении «Гроб Анакреона». Через головы веков фантазией поэта оживляется могильный памятник «мудреца сладострастия». Это дает возможность восстановить заветы старца, они созвучны философии юного русского поэта: ловить резвое счастье, успеть насладиться жизнью.

В дополнение к этим становящимися характерными и типичными размышлениям здесь добавляется картина последних минут великого сладострастника. Но ведет себя старец никак не подобающим возрасту способом: он остается по привычкам юношей.

Так возникает новый поворот темы. Существенно, что она отрабатывается, пробуется на эпическом материале, на образе, нарочито отстраненном от образа автора, это «чужой» пример. Альтернатива не беспредельна, ибо не может отменить смертность человека, но пытается хотя бы раздвинуть желанные пределы, «украсть» у вечности хоть что-то. Но пуще всего это, так сказать, «кража» внутреннего характера, перераспределение этапов своей жизни: не просто нежелание расстаться с наслаждениями жизни, но нежелание даже в старости расстаться с юными забавами. Пушкин, беседуя с Анакреоном, проигрывает и этот вариант. Покамест поэт не иронизирует над ним и даже поэтизирует его, но рядом идет и другой вариант – благородной сдержанности. Окончательный вывод не сделан (Пушкин и не будет торопиться его делать), относительный выбор склоняется в пользу сдержанности.