Лев Айзерман - Доживем до воскресения. Литература в школе вчера, сегодня, завтра

Но ведь об ученике, о работе учителя, успехах школы судят-то, прежде всего, по результатам. Для самих учеников и их родителей именно результат, то есть возможность поступить в вуз, и особенно на бюджет, на сегодня самое главное. Такова реальность. Но образование создает фундамент для будущей деятельности. И вот здесь часто приходится платить за издержки образования, в том числе и школьного.

Совсем недавно мне в больнице заменили хрусталик. Давая мне напутствие, врач сказал: «Самое главное для вас – стабильность давления. Каждый перепад бьет по сосудам, и прежде всего – по сетчатке». Но вся моя долгая, в шестьдесят три года, учительская жизнь в сплошных перепадах давления.

Лет тридцать назад на выпускном вечере ко мне подошла моя ученица: «Вы меня простите, но ваши уроки в десятом классе были куда менее интересны, чем в девятом». Я это и сам понимал. Тургенев, Достоевский, Толстой, Чехов и – «Мать» Горького, «Разгром» Фадеева, «Поднятая целина» Шолохова. Дело не в самих этих произведениях. Дело в том, что только к ним и сводилась вся русская проза ХХ века. Я сделал все возможное, чтобы компенсировать эту недостаточность современной литературой, благо она была, и цены на нее были абсолютно доступные.

В 1983 году я получил письмо от Федора Абрамова, которому посылал свою книгу «Уроки нравственного прозрения». Она была названа словами Твардовского. (Потом вдова Твардовского, Мария Илларионовна, передала мне, что от этой моей книги «пахнет „Новым миром“». ) В книге было рассказано и об уроках, посвященных «Пелагее» и «Альке» Абрамова. Писатель прислал мне взволнованное письмо. Вот лишь несколько строк из него: «Читал и завидовал Вашим ученикам. Нет, нет, в мое время литературу преподавали совсем не так. А впрочем, где я учился? В провинциальной глуши, где и учителей-то образованных не было, за исключением одного-двух человек. Да вот еще, что меня привлекло: широта охвата литературы. Неужели современные школьники столько читают?»

Я перелистал свою книгу, еще раз посмотрел, уроки по каким книгам я провел в двух последних школьных классах. А в каждом из этих классов каждый ученик в течение года должен был по одному из произведений написать развернутую работу, естественно, еще до урока, этой книге посвященного. Так что на каждом уроке у меня всегда были и те, кто по этой теме готовился особенно тщательно.

Итак: рассказы Василия Шукшина, «Обелиск» и «Сотников» Василя Быкова («Читал как свою собственную», – написал мне Быков об этой главе), «Живи и помни» Валентина Распутина, «Обмен» Юрия Трифонова, «Пелагея» и «Алька» Федора Абрамова, «Царь-рыба» Виктора Астафьева, «Белый Бим Черное ухо» Гавриила Троепольского, «Белый пароход» Чингиза Айтматова. Обычный набор учителя-словесника тех лет, естественно, время от времени меняющийся.

Прав я или не прав, но я не делал то, что в те годы делали некоторые учителя. Я не приносил на уроки самиздата. И мои ученики мне не говорили: «Да вы не нервничайте: если кто придет, мы будем говорить все как надо». Многие ученики, самостоятельно, конечно, читали и самиздат. Но без меня. Мне казалось тогда, и так я думаю и сегодня, что в школе с учениками не нужно быть одним, когда, кроме меня в классе никого посторонних нет, и другим, когда на задней парте сидит проверяющий или даже собственный администратор. Но те книги, которые подвергались атакам ретивых критиков, такие, как повести Быкова, «Белый пароход» Айтматова, я, естественно, на уроках обсуждал.

Ну а потом времена изменились. Безусловно, я был рад новым возможностям, но тут началась такая переоценка, что становилось страшно. Те, кто еще вчера ликующе провозглашали: «А мы просо сеяли, сеяли», теперь неистово кричали: «А мы просо вытопчем, вытопчем».

Вчера ученица гневно спрашивала меня, почему я провожу урок по Пелагее, когда на экзамене будет Ниловна. Вчера после моего открытого урока по поэме Блока «Двенадцать» меня спрашивал уже учитель, почему на уроке о поэме, посвященной Октябрьской революции, я не раскрыл руководящую и направляющую роль партии в революции. Вчера мне, городскому методисту Москвы, с большим трудом все-таки удалось защитить ученицу (и, естественно, учителя), которая в сочинении написала, что ее любимый литературный герой – герой повести Сэлинджера «Над пропастью во ржи»: и книга не советская, и герой не наш.

Я уже не говорю о криминале. Где-то в конце 1960-х директор института усовершенствования учителей поручила мне разобраться и подготовить ответ на переданное нам письмо, полученное горкомом партии из юношеского зала Библиотеки имени В. И. Ленина. В письме сообщалось, что ученики второй московской школы, и не только они, просят в библиотеке книги, не соответствующие идеям и идеалам советской молодежи. Список был длинный. Там были и Гегель, и Ницше, и религиозные сочинения Льва Толстого, и поэты-декаденты, и даже Библия. Мне удалось спустить эту телегу на тормозах. Через 50 лет я подарил выписку из этого письма тогдашнему (и нынешнему) директору школы Владимиру Федоровичу Овчинникову, который об истории этой ничего не знал.

Но вот наступило новое Сегодня. И на экзамен пришла тема выпускного сочинения «Евангельские мотивы в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Другое дело, что многие писавшие на эту тему Евангелия в руках и не держали.

А потом, потом «новое время – новые песни».

В 1997 году вышла моя книга «Время понимать. Проблемы русской литературы советского периода». С тем, что я писал тогда, я согласен и сегодня.

«Сумятица умов, душевный разброд, смятение сердец не могли не коснуться и школы. Увы, в последние годы столь необходимое переосмысление прожитого и пережитого подменяется простой сменой знаков, плюсов на минусы, и наоборот, перекрашиванием черного в белое, а белого – в черное. Постоянно мы сталкиваемся не с переходом от монолога к диалогу, а с заменой одного монолога на другой, чаще всего прямо противоположный.

Лет десять назад десятиклассница попросила меня на экзаменационном сочинении принести Александра Твардовского. Я принес большой однотомник, изданный «Просвещением». Через несколько минут девушка вернула мне книгу: в поэме «За далью – даль» отсутствовали нужные ей главы «Друг детства» и «Так это было».

И вот новая школьная хрестоматия по русской литературе, изданная тем же «Просвещением». Блок в ней без «Двенадцати», Есенин, естественно, без «Руси советской», Маяковский представлен пятью дореволюционными стихотворениями. Нет ни «Левого марша», ни страниц из поэмы «Хорошо!», ни даже «Во весь голос», этого, по словам Пастернака, предсмертного и бессмертного произведения.