Наталья Баева - Злободневная классика. Рассказы о русских писателях

Землю в четверти делить без Евклида смыслим,

Сколько копеек в рубле – без алгебры счислим».

У гуляки Луки свои резоны:

В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати:

И так она недолга – на что коротати,

Крушиться над книгою и повреждать очи?

Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи?

А у франта – свои:

Медор тужит, что чресчур бумаги исходит

На письмо, на печать книг, а ему приходит,

Что не в чем уж завертеть завитые кудри;

Не сменит на Сенеку он фунт доброй пудры.

И все хором они начинают вспоминать епископа, судью, купца, воина, которые «едва имя своё подписать умеют» – и ничего, живут, служат и богатеют.

Таковы слыша слова и примеры видя,

Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя.

Бесстрашно того житьё, хоть и тяжко мнится,

Кто в тихом своем углу молчалив таится.

Словом, умница, держи свой ум при себе. Спокойнее и безопаснее.

Сатира «На зависть и гордость дворян злонравных» – это монолог оскорблённого боярина Евгения. Весь свет ему обязан за то, что его род был славен ещё при княгине Ольге. Почему же он себя «везде зрит последним», почему чины и должности получают «сапожники да пирожники»?!

Его собеседник Филарет ясно видит причину – никаких заслуг и достоинств у Евгения нет, если, конечно, не считать достоинством умение модно одеваться.

«Разнится потомком быть предков благородных,

Или благородным быть.»

И далее – яркая, насмешливая картина жизни богатого франта, обжоры, пьяницы и игрока. Ценить такого могут лишь собутыльники – и то пока заморские вина не кончатся.

А в сатире «О воспитании», пожалуй, не устарело ничто.

«Главно воспитания в том состоит дело,

Чтоб сердце, страсти изгнав, младенчее зрело

В добрых нравах утвердить, чтоб чрез то полезен

Сын твой был отечеству, меж людьми любезен»…

Бесперечь детям твердя строгие уставы,

Наскучишь; истребишь в них всяку любовь славы,

Если часто пред людьми обличать их станешь;

Дай им время и играть;

Пример наставления всякого сильнее:

Он и скотов следовать родителям учит.

Филин вырос пьяница? – пьяница был сродник,

Что вскормил…

Сильвия круглую грудь редко покрывает,

Смешком сладким всякому льстит, очком мигает,

Белится, румянится, мушек с двадцать носит;

Сильвия легко дает, что кто ни попросит,

Бояся досадного в отказе ответа? –

Такова и матушка была в ея лета.

Часто дети были бы честнее,

Если б и мать и отец пред младенцем знали

Собой владеть и язык свой в узде держали.»

Изящная, беззлобная насмешка человека доброго и снисходительного к несовершенству окружающих. Убеждённого в благотворности просвещения – и сожалеющего лишь о том, что медленно всходят плоды петрова посева.

Через столетие, одолев «устаревшие» сатиры Кантемира, Белинский воскликнул: «Он был первым сподвижником Петра на таком поприще, которого Петр не дождался увидеть… О, как бы горячо обнял великий преобразователь России двадцатилетнего стихотворца, если бы дожил до его первой сатиры!».

Но этот тяжеловесный слог, словно подобранный для того, чтобы затруднить наше сегодняшнее восприятие… а ведь Кантемир сознательно избегал «высокого штиля», славянизмов, украшал свои тексты поговорками, перлами просторечия. Может быть, всё дело в непривычном нам размере?

Силабо – тонический стих – дань древнерусской традиции, окончательно порвать с которой Кантемир, очевидно, не счёл нужным. Ведь и новый костёр лучше зажигать от старого.

Но ведь люди пели, а петь столь тяжеловесные вирши невозможно?

Народ – великий стихотворец, раньше профессиональных литераторов «нащупал» наиболее органичные для русского языка размеры:

«Уж ты, ворон сизокрылый,

Ты скажи, где милый мой».

А твой милый на работе,

На литейном на заводе;

Не поет он, не гуляет,

Медны трубы выливает,

Емельяну помогает».

Песенная культура восемнадцатого столетия, быть может, «недотянула» до «настоящей» поэзии в многообразии тем, но сумела превзойти её стройностью, ясностью стиха. И его красотой.

И чувствуя это, поэты не увлекались красивостями, предпочитая безыскусную народную речь, создавая «народные» песни.

Некая «стихотворица», напечатав несколько своих песен, не пожелала открыть своего имени. Почему? Ведь стихи хороши настолько, что пережили автора на столетия! Песню «Во селе, селе Покровском» собиратели фольклора записали заново уже в середине двадцатого века – она жила в устной традиции!

«Во селе, селе Покровском,

Среди улицы большой,

Разыгралась-расплясалась

Красна девица-душа,

Красна девица-душа,

Авдотьюшка хороша.

Разыгравшись, взговорила:

«Вы, подруженьки мои,

Поиграемте со мною,

Поиграемте теперь;

Я со радости с веселья

Поиграть с вами хочу:

Приезжал ко мне детинка

Из Санктпитера сюда;

Он меня, красу-девицу,

Подговаривал с собой,

Серебром меня дарил,

Он и золото сулил.

„Поезжай со мной, Дуняша,

Поезжай, – он говорил, –

Подарю тебя парчою

И на шею жемчугом;

Ты в деревне здесь крестьянка,

А там будешь госпожа;

И во всем этом уборе

Будешь вдвое пригожа!“

Я сказала, что поеду,

Да опомнилась опять:

„Нет, сударик, не поеду, –

Говорила я ему, –

Я крестьянкою родилась,

Так нельзя быть госпожой;

Я в деревне жить привыкла,

А там надо привыкать.

Я советую тебе

Иметь равную себе.

В вашем городе обычай –

Я слыхала ото всех:

Вы всех любите словами,

А на сердце никого.

А у нас-то ведь в деревне

Здесь прямая простота:

Словом мы кого полюбим,

Тот и в сердце век у нас!“

Вот чему я веселюся,

Чему радуюсь теперь:

Что осталась жить в деревне,

А в обман не отдалась!»

Разгадка этой загадки одновременно и проста, и поразительна: анонимным автором была… императрица. Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого.

Не царское дело – писать стихи, но талант не спрячешь. Впрочем, будучи императрицей, она больше занималась переводами французской поэзии. А песни писала тогда, когда ещё была опальной цесаревной.