Александр Каменец - Проблемы формирования духовно-нравственной культуры в произведениях русской художественной литературы

Понятие «нравственность» надежней всего трактовать исходя из самой этимологии этого слова, чтобы избежать распространенного его дублирования понятием «мораль». Корень слова в этом понятии «нрав», что может также трактоваться как «норов». Нравственность это свойство личности, проявляемое как стремление к тому, что « нрав-ится», а то, что нравится и есть отличительная черта того или иного нрава индивида. Последний в значительной мере имеет генетическую природу и связан с индивидуально-психологическими особенностями личности, проявляемыми, прежде всего, на уровне влечений, устойчивых положительных эмоциональных реакций и часто безотчетных предрасположенностей. Чтобы эти особенности не носили асоциальный, разрушительный по отношению к личности и обществу характер, формируется общественная мораль, ее нормы, которые способствуют позитивному развитию нравственного потенциала личности, задавая необходимые стратегии обретения индивидом реальных возможностей социальной самореализации в интересах общества. Моральные нормы, таким образом, являются не просто ограничением для действия необузданного, антисоциального «нрава» того или иного индивида, но необходимым социальным механизмом формирования его духовно-нравственной культуры.

В соответствии с принятыми здесь значениями понятий «духовность» и «нравственность» дадим теперь рабочее определение понятия «духовно-нравственная культура», которое будет использововаться в дальнейшем изложении текста пособия: духовно-нравственная культура означает наличие у индивида и общества устойчивого стремления к возвышенным идеалам и внематериальным (духовным) ценностям в сочетании с опытом реального общественного служения, имеющего социальную и культурную значимость для индивида и общества.

Вот что пишет автор о «журнале Печорина»: « … я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление».

Художественный прием «Журнал Печорина» позволил М. Ю. Лермонтову создать своеобразную историю «болезни Печорина», которой болеют до сих пор целые поколения (особенно подростково – юношеский и молодежный возраст). Лермонтов не ставил своей задачей указать выход из этой болезни: «Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж бог знает!».

Суть «болезни Печорина», с которой достаточно часто приходится сталкиваться педагогам и психологам, мы попытаемся также изложить в игровой форме «консультирования» педагогом Печорина.

Печорин: «Вы хотите оценить мои слова о себе из моего дневника?».

Педагог: «Да. Я хочу Вам помочь. Поэтому я попросил бы Вас зачитать те записи, в которых Вы даете характеристику самому себе».

Печорин: «Пожалуйста! Итак: «… у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиняю несчастья другим, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это. плохое утешение – только дело в том, что это так». Далее я писал о своей любви к женщинам. Она «только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто. Я стал читать, учиться – науки тоже надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди – невежды, а слава – удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким. Тогда мне стало скучно… Во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать».

Педагог: «Вы несчастны от того, что Ваше воображение не основано на любви. Воображение – это попытка, так или иначе, представить себе иной мир. Но если это не сопровождается желанием взять в желаемый мир ближних, то человек видит только себя в воображаемом мире. Это эгоистическое воображение».

Печорин: «Но ведь окружающим от такого воображения ни холодно, ни жарко. Почти каждый сейчас зациклен на «себе любимом».

Педагог: «Не торопитесь с выводами. Давайте, попробуем сделать еще несколько шагов. Если Вы обладаете эгоистическим воображением, значит, Вы ждете от жизни только удовольствий для себя, а не вместе с другими. У вас развивается себялюбие и самолюбие без любви к другим. Тут уже и образование не поможет. Сердце становится пустым и жаждет новых ощущений («сердце ненасытное»). Вы сами уже не можете любить. Вы в лучшем случае можете греться теплом любви других к себе. А чуть этот костер потухнет, Вы начнете мерзнуть, потому что в Вас самом нет внутреннего тепла».

Печорин: «Ну, это я уже описал в своем дневнике. Причем положение мое даже хуже, чем вы определили: «…я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастья, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, – теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца».

Педагог: «Вы не получили опыта любви к близким. Поэтому Ваше сердце пусто. Вы в сущности не живете, а находитесь рядом с жизнью. Жить – означает умение хотя бы иногда сливаться с чужой жизнью. Видеть в другом человеке часть себя и в себе часть другого человека».

Печорин: «Ну почему же! Можно стать ловцом и чужих чувств, любви других к себе. Это ведь тоже жизнь: «…ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в это минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть, для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, – не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастье? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понять о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи – создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.