Виктор Боченков - По голгофским русским пригоркам. Статьи о писателях

Старообрядчеству семнадцатого и восемнадцатого веков учёные отводят особую роль в русификации и освоении российских пограничных земель. Селились, молились, сживались с другими народами, работали, пахали, сеяли… Теперь изменилось всё. Нужно русифицировать самих русских, и вовсе не на окраинах, а в больших городах.

Я, однако, далёк от мысли, тем более от убеждения, что старообрядчество, каким оно сложилось ныне, всё это выполнит. Оно даже не ставит себе таких задач, не предлагает подобных приоритетов. Оно сегодня слишком упорно стремится стать частицей, пусть маленькой, пусть едва заметной, современной государственной системы, играть по её «буржуйским» правилам, обрести в ней себя, надеясь на подачки, на милость, на «брошенную кость». В нём нет того мощного мирянского движения, какое было в начале ХХ века, с регулярным проведением съездов, с постановкой стратегических задач. Наиболее крупных конфессиональных ответвлений это касается в полной мере, другие слишком малочисленны, чтобы что-то менять. Проповедь против непомерного обогащения и вовсе не слышна. Это – дело какого-нибудь уже современного одинокого Яшки.

Пустозерский костёр – как таинственная точка истории православия на Руси. Оно сгорело и превратилось в пепел. Что-то иное пришло на смену, подделка, «иное мерило», говоря словами Ивана Аксакова. Началась иная Россия. Я пока не добрался до Пустозерска, а один мой знакомый, побывавший там, поведал, что его охватило странное ощущение вечности: ходишь, смотришь вокруг, и кажется, что прошло только двадцать минут, а на самом деле четыре часа. Как будто остановилось время. Или идёт, но медленней, незаметно. Так, кажется, стоит в реке вода, отражая неподвижные кучевые облака, а на деле течёт, и нельзя в неё войти дважды…

Остановилось время, и, значит, сруб ещё горит.

Современное старообрядчество не осознаёт, каким сокровищем оно обладает, – особым опытом сбережения родовой памяти, подорванным у русских. Именно её, эту родовую память, пытается отыскать и обрести в романе «Белые гуси на белом снегу», вышедшем на излёте советских лет, почти забытый сегодня прозаик Елизар Мальцев. Немало написавший о колхозной деревне, он задумался о собственных семейных истоках. На стене сельского дома в комнате он видит «прикнопленные» репродукции из «Огонька». Среди них – «Боярыня Морозова» Сурикова. «Сколько раз в жизни – и мальчиком, и юношей, и совсем недавно – я задерживался перед этой картиной в Третьяковке, но ни разу мне не подумалось, что боярыня Морозова имела отношение к жизни моих далёких предков, а значит, и ко мне». Он понимает вдруг, что без исторической памяти нет и народа, и ему самому предстоит «держать экзамен перед этой непреложной истиной». Филолог окрестит этот художественный приём мудрёным словом «введение экфрастического сюжета». Толпа вокруг саней с жидкой соломенной подстилкой, где сидит опальная старообрядка, раньше писателю казалась безликой. Но теперь он замечает, что в ней нет равнодушных лиц. Какой-то попик глумливо похохатывает, лицезрея чужое унижение, кто-то зубоскалит, слегка хихикает, просто ухмыляется, но больше сочувствующих: застыл на месте странник с котомкой, всплеснула руками барышня, а рядом, прижав ладони к груди, склонилась в молчаливой скорби её подружка, «и уж совсем не случайно оказался здесь босоногий юродивый.., он единственный из всей толпы отвечал боярыне двуперстным крещением». За розвальнями бежит мальчишка, оставляя глубокие следы в снегу. Он изображён спиной к зрителю.

Последний абзац первой части «Белых гусей…» мне хочется выписать. «Я жадно смотрел на этого подростка, месившего валенками снег, на левый рукав его полушубка, слишком великий для его малой руки, и мне уже казалось, что это я сам бегу за санями, пытаясь хоть одним словом выразить свою жалость опальной боярыне, бегу в своё прошлое, чтобы отыскать потерянный след нашего древнего старообрядческого рода. Ведь если без памяти о прошлом нет памяти о настоящем, то кому в блужданиях и потёмках откроется истина?»

Герой осознаёт, сколь значима родовая память, которая вмещает в себя нераздельно не только собственную историю с её личной оценкой, но всю историю народа. Так каждый должен представить себя этим мальчишкой, бегущим за собственной Историей, которую увозят на санях, отыскать и осмыслить созидательное чувство родства с событиями далёких уже веков. Этот путь в прошлое у каждого свой, он начинается с чувства, с осмысленного переживания, с сердца. Лишь через это открывается правда и таинственное сродство ушедших и будущих поколений. Не бойся быть русским, ты у себя дома.

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины не только ты один мне поддержка и опора, великий и могучий русский язык, но и мученики «Винограда российского», но ещё – как великая ценность, через унисонное пение и гуслицкую заставку, где каждая буква похожа на распустившийся райский цветок, через меднолитое распятие в почерневшей доске, когда-то запрещённое Синодом, через поблёкшую страницу подпольно изданного старообрядческого гектографа – ощущение неразрывной нити, связующей меня с моими русскими предками, которых я не знаю и не могу знать, но верую, что здесь, именно здесь и где-то рядом, тенью восставая из небытия, они направляют меня по жизни, они всегда живут и незримо присутствуют рядом. Всякий путь времён, каким бы длинным ни был, лежит через человеческое сердце. Моя история – моя опора и защита. Со мною мой язык и память и честное писательское слово…

Из детских своих впечатлений Павел Иванович Мельников особенно запомнил одно дедовское наставление: «Учитесь, учитесь да читайте больше. Читайте “Записки…” Сюлли и “Деяния Петра Великого” (Голикова)… Петра Великого чтите, он наш полубог!..» Спустя несколько десятков лет он признался, когда писал автобиографию: «Разумеется, мы не понимали его слов, но имена Сюлли и Петра Великого врезались в мою память, и уже после мать моя растолковала мне предсмертный завет дедушки. Это с ранних лет заставило меня полюбить историю…» 18 18 МельниковП.И .Началонеоконченной автобиографииП.И.Мельникова // Собрание сочинений: В 8 т. М., 1976. Т.1. С. 354.

Максимильен де Бетюн Сюлли, упомянутый здесь, – глава французского правительства при Генрихе Четвертом, министр финансов, автор мемуаров. Они, эти его записки, выходили в России с 1770 по 1776 год маленькими книжками в восьмую долю листа, то есть размером примерно с ладонь, в десяти томах, довольно тоненьких, и дедушка писателя имел в виду именно это издание, где заглавная буква первого абзаца предисловия заключена в лавровый венок, в нижнем правом углу каждой страницы отпечатано целое слово или часть слова, с которого начнется следующая страница, где буква «в», набранная курсивом, похожа на непривычный нам квадрат, скошенный вправо набок, где страницы проставлены по центру верхнего поля и заключены в скобки… Другого не было, и Мельников читал именно это. Иван Иванович Голиков – отечественный историк XVIII века. «Деяния Петра Великого, мудрого преобразителя России» – его капитальный многотомный труд, конечно, для детского чтения не предназначенный. Книга эта сошла с типографских станков сразу после «Записок…» Сюлли. Потом её издавали снова. В «Ленинке» я посмотрел издание 1840 года, второе. Оно без особых украшений в виде урн, виньеток, ангелочков с трубами, виноградных лоз или скрещенных дубовых веток с листьями и прочей мишуры. Но экземпляр, который я из любопытства заказал, был с овальным владельческим штампом: «Из библиотеки М.П. Погодина» с инициалами в центре.